Игра на двоих

Bizzarria

— Спасибо. Я бы не нашел ее без твоей помощи.

Пытаюсь осторожно приблизиться к волку и коснуться его морды, но хищник не настроен на светскую беседу. Вместо этого он бросает на меня еще один враждебный взгляд, ложится рядом с моей подопечной, словно стараясь согреть девчонку собственным теплом, накрывает своей лапой ее безжизненную руку и кладет голову ей на плечо Я бы мог поразиться его поведению, совершенно не похожему на всем известные повадки волков, но у меня нет на это времени. Вместо этого опускаюсь на колени и бережно касаюсь лица Эрики. Волк, заметив мои движения, мгновенно вскакивает и снова начинает рычать. Приоткрыв пасть, демонстрирует длинные острые зубы. Глаза горят желтым огнем. Однако для меня все это не имеет значения:

я должен унести девчонку отсюда, здесь не получится привести ее в чувство. На мгновение приблизив лицо к морде хищник, пристально смотрю ему в глаза и тихо говорю:

— Я люблю ее не меньше, чем ты. Сам бы скорее умер, чем позволил погибнуть ей. Я сделаю все, чтобы спасти ее. А с тобой мы еще поговорим. Только чуть позже, ладно? Сейчас у нас есть более важные и срочные дела.

Это может показаться невероятным, но волк будто понимает мои слова. Отстранившись, он позволяет мне поднять Эрику на руки и отойти на пару шагов. Стоит двинуться в сторону Дистрикта, как хищник подбегает, обгоняет нас и идет впереди, словно показывая дорогу, до самого забора. Преодолев последнее препятствие, делаю шаг в сторону Деревни, но на пару секунд оборачиваюсь и вижу, что волк так и продолжает стоять по ту сторону ограды, не пытаясь следовать за мной, но и не возвращаясь обратно в лес. Его тяжелый горящий взгляд будто напоминает мне об обещании, которое я дал ему. Кивнув, спешу домой, бережно сжимая безжизненное тело Эрики. Я почти физически ощущаю, как из нее медленно, по каплям уходит жизнь.

Взлетев по ступенькам, с силой толкаю дверь и сам же вздрагиваю от ее стука о косяк. Прохожу в гостиную, оставляя за собой влажные черные следы, и опускаю подопечную на диван перед камином, а сам, сняв насквозь промокший свитер, устраиваюсь рядом. Несколько минут спустя, прислушавшись, улавливаю тихое, почти неслышное дыхание Эрики. Из груди вырывается облегченный вздох: она жива. Звоню Кэтрин, объясняю, что с ее дочерью все в порядке и что она пока останется у меня — ей нужно отдохнуть. Женщина явно не верит, но не возражает. Перед тем, как она кладет трубку, слышу сдавленный вздох.

Вернувшись в гостиную, замечая, что с куртки Эрики стекают уже не капли, а целые ручьи. Осторожно приподнимаю подопечную и стаскиваю с нее верхнюю одежду. Рукава рубашки едва прикрывают локти, а потому я моментально замечаю те самые порезы, о которых говорила Кэтрин. Дрожащими от волнения пальцами осторожно касаюсь их. Длинные, явно глубокие, они опоясывают тонкую руку Эрики, словно браслет. Однако там, где пролегает основная артерия, царапины обрываются, будто девчонка так и не решилась сделать последний, роковой шаг. Какая-то пара миллиметров отделяет ее от смерти. От долгожданного освобождения. Хотела ли завершить начатое? Отчего-то я уверен, что рано или поздно это бы произошло.

Страшная догадка пронзает мое сознание. Закатав рукава рубашки, замечаю, что это далеко не единственные отметины: локти и плечи девчонки испещрены такими же царапинами. Некоторые уже успели зажить, другие совсем свежие, разве что не кровоточат. Резко поднявшись и бросив ее куртку на стоящее рядом кресло, наклоняюсь над подопечной и отворачиваю края длинных джинсов. Та же картина — все ноги изрезаны острым ножом. Кое-где виднеются застывшие пятна крови. Почти не понимая, что делаю, приподнимаю нижнюю часть рубашки. Торчащие ребра, впавший живот и все те же кровавые порезы. Расстегиваю верхние пуговицы рубашки, обнажая шею. Выпирающие ключицы, бледная, почти прозрачная кожа, сквозь которую видны все до единой вены и снова множество ран. Все тело Эрики в синяках, кровоподтеках, порезах и ссадинах — ничуть не лучше, чем после Арены.

В ужасе от увиденного, падаю в кресло и, едва сдерживая крик, прижимаю ладони к лицу. Девчонка не собиралась совершать самоубийство.

Все, что я видел сейчас — ее способ уйти от реальности. Я смог уберечь подопечную от алкоголя и морфлинга, но, как всегда, недооценил ее фантазию и сообразительность. У нее далеко не все в порядке, как мне казалось раньше, когда я ждал ее, но она не приходила. Я совершенно забыл о том, что не у меня одного слишком сильно развиты чувства собственного достоинства и гордости. Она бы в конце концов истекла кровью, но не пришла бы ко мне, как обычно, не желая показаться слабой. Похоже, мне еще предстоит объяснить ей, что быть сильным совсем не значит уметь справиться со всем в одиночку. Что иногда признать собственное поражение и попросить помощи у близкого человека не означает быть слабым. Я научу ее всему этому. Если она, конечно, захочет. Хотя, готов признать, ей есть с кого брать пример в своем упрямстве и нежелании обращаться за советом к кому бы то ни было.

Постепенно бледность исчезает, и кожа Эрики приобретает нормальный цвет. Дыхание замедляется, становится глубоким и ровным. Я ни на секунду не отрываю взгляд от лица подопечной, а потому не слежу за часами и не знаю, сколько времени проходит, прежде чем девчонка глубоко вздыхает и медленно приоткрывает глаза. Я уже готов стремительно подняться с кресла и броситься к ней, но что-то мешает мне, сковывает мои движения и заставляет остаться на месте. Внезапный холод пробирает до костей и почти мгновенно окутывает мое сердце. Смотрю на нее и боюсь поверить тому, что вижу. То пламя, придававшее ей сил в Капитолии, а также вернувшее меня к жизни, погасло. Теперь в мертвых, остекленевших глазах Генриетты я вижу лишь пустоту и ледяное безразличие. Может, мне и удалось спасти ее тело, только удержать душу я, кажется, не успел.

========== Глава 19. Там, где сердце ==========

Нет, это далеко не все. Сознание возвращается, и я слышу звуки: шум шагов, свист чайника, стук дождя по стеклу, собственное дыхание и чей-то сдавленный вздох, стоит мне чуть шевельнуться. Отвыкшие от света глаза пронзает резкая боль: мой взгляд падает на камин, в котором пляшут ярко-красные язычки пламени. Насквозь промокшая одежда липнет к замерзшему телу, затекшая шея ноет от малейшей попытки найти более удобное положение. Продолжая прислушиваться к собственным ощущениям, замечаю, что прежней боли нет — ни в голове, ни в сердце. Ее нет даже в тех многочисленных ранах, которые я сама нанесла себе острым ножом. Только пустота и равнодушие — холод, сырость и свет, бьющий в глаза, кажутся мелочью, не стоящей внимания. В теле ощущается легкость, словно меня здесь нет, словно еще мгновение, и я исчезну, вернувшись туда, откуда пришла.

Непривычная, неестественная, неживая — она опустошает меня, заставляет оставаться неподвижной, не реагировать на внешний мир. Пустота целиком и полностью владеет моим телом и разумом, подчиняя себе все потребности, желания и эмоции. Мне не хватает чего-то важного; я чувствую себя как живой мертвец: форма — тело — все еще здесь, но содержания — души — не стало. Осталась лишь оболочка: тот, кто отважится заглянуть внутрь, увидит темную, бездонную пропасть. И нет сил бороться с этим чувством опустошенности, которое медленно поглощает меня, все глубже затягивая в холодный омут вечного мрака,

Приложив огромные усилия, стараюсь обратить внимание на то, что происходит вокруг. Я явно не в лесу: камин, снятая обувь, подлокотник дивана под головой — тогда где? Чуть приподняв голову, пытаюсь осмотреться, но в то же мгновение откидываюсь обратно на диван: перед глазами снова прыгают темные точки, комната начинает кружиться. Лишившись зрения, рассчитываю на слух и прислушиваюсь, надеясь уловить хоть что-то, что поможет понять, где я. Это не занимает много времени: очень скоро ехидный, сочащийся ядом голос возвращает меня к реальности.