Игра на двоих
Шрифт:
Мои отношения с остальными жителями Дистрикта тоже заметно изменились. С того времени, как начался новый учебный год, я снова стала охотиться и приносить часть добычи в Котел, на продажу. Первый раз сделала это только для того, чтобы посмотреть как местные отреагируют на мое появление. Страхи оправдались, но не в полной мере. Взгляды большинства окружающих меня людей выражали возмущение, ненависть и страх: «Что ей здесь понадобилось? Как она посмела явиться сюда после всего, что натворила на Арене? Кто станет ее следующей жертвой, после Джейка?». В чьих-то глазах мелькал неприкрытый интерес, в других — жалость и сочувствие. Ничего того, что мне хотелось бы увидеть. Несколько человек, из тех, у кого я раньше обменивала добычу на предметы первой необходимости, все же согласились иметь со мной
По правде говоря, была еще одна причина, удерживающая меня как можно дальше от мест скопления народа. Вспышки ярости. Бурные. Неконтролируемые. Опасные для всех и каждого, кто рискнет приблизиться ко мне в один из таких моментов. В эти минуты я не в состоянии сдержать свои силы, а потому предпочитаю не показываться лишний раз на глаза посторонним. Иногда мне удается подавить эмоции и убраться подальше от тех, кто виноват в очередной вспышке. Стоит кому-то сказать одно неосторожное слово или сделать шаг в мою сторону, и я будто снова возвращаюсь на Арену. Мне кажется, что все вокруг — враги. Что они желают загнать меня в ловушку и убить, вдоволь насладившись агонией жертвы. Плохо воспринимая реальность, я не замечаю окружающих, видя на их месте призраков: вместо бывшей соседки — Эсмеральду, натянувшую тетиву лука. Вместо добродушного продавца хлеба — Циркона, целящегося в меня длинным копьем с острым железным наконечником. Вместо маленькой девочки с рыжими волосами, предлагающей купить самодельные украшения, — Эмили с перерезанным горлом, из которого хлещет кровь. Вместо мальчика с небесно-голубыми глазами — Джейка, в мольбе протягивающего ко мне руки.
К кому-то я испытываю сочувствие и жалость, к кому-то — глухую ненависть. Чувство вины парализует, не дает сдвинуться с места, позволяя лишь провожать взглядом девочку с длинными косами цвета закатного солнца, пока она не обернется и не спросит у идущей рядом матери, почему та девушка так пристально смотрит на нее. Проследив за ее взглядом, женщина заметит меня. В глазах промелькнет ужас; она обнимет дочку за плечи и, насильно повернув к себе, попросит никогда — никогда! — не останавливаться и не заговаривать с той сумасшедшей. Когда удивленная девочка задаст вполне резонный вопрос «почему?», мать постарается занять ее чем-нибудь другим, не менее интересным, только бы она забыла о той злосчастной встрече. Но у меня и в мыслях нет причинить вред невинной девочке — скорей уж ее матери.
А вот тем, кто напоминает мне о моих мучителях, угрожает опасность: не отдавая себе отчета в собственных действиях, я молниеносным движением руки вытаскиваю из кармана нож, с которым не расстаюсь, и размахиваю острым лезвием во все стороны. Подоспевшие на крики прохожие хватают меня за плечи, удерживая от необдуманных поступков, им не удается справиться со мной: в такие моменты моя сила возрастает в несколько раз. И все же крики окружающих постепенно возвращают к реальности. Выпутавшись из объятий чужих людей и чувствуя приближение новой вспышки безумия, спешу убежать как можно дальше, пока не доберусь до окраины Дистрикта.
Преодолев последнее препятствие — высокий забор, обмотанный проволокой — я стремительно поднимаюсь по склону, достигаю опушки и, обессиленная, прижимаюсь к первому же стволу и сползаю на землю. Тщетно пытаюсь успокоиться, не зная, как заставить свой разум вновь воспринимать действительность такой, какая она есть, и не доставлять мучений ни мне, ни посторонним. Теперь я понимаю своего ментора: то, что окружающие, плохо знающие его люди принимали за вспыльчивость и несдержанность, на самом деле — еще одно последствие пережитых Голодных Игр. Арена меняет всех, вне зависимости
Злость и обида буквально рвут меня на части. В чем я виновата перед теми, кто сейчас прожигает меня взглядами, стоит появиться в Дистрикте? Почему я должна терпеть их презрение и ненависть? Зачем они так поступают со мной? Им не понять, что чувствует единственный выживший. Они не подозревают, что приходится пережить на Арене и в Капитолии. Не задумываются, есть ли выбор и вольны ли мы сами решать свою судьбу.
Почему моя жизнь менее ценна, чем жизнь Джейка? Если бы Победителем вернулся он, весь Дистрикт бы радовался и лишь мои родители не приняли бы участия во всеобщем веселье. Убей он меня — никто, кроме моей семьи, и не вспомнил бы даже имени второго трибута. А я лишь боролась за свою жизнь, за свое возвращение, за свое будущее. Каждый на моем месте поступил бы также — так почему их скорбь из-за его поражения перевешивает радость от моей победы, победы Дистрикта-12?
За подобными мыслями я, сама того не замечая, все больше ожесточаюсь. Теперь вспышки раздражения — менее разрушительные, чем гнев, но такие же болезненные — происходят все чаще, причем по моей же воле. Я могу сорваться на любого, кто отважится подойти или обратиться ко мне, и не испытываю даже намека на чувство вины. Все чаще слышу в свой адрес «сумасшедшая» и «убийца», но больше меня это не волнует. По крайней мере, теперь я не принимаю это близко к сердцу. Жизнь вообще несправедлива — глупо жаловаться, что тебя незаслуженно обидели. Больше всего меня пугает то, что однажды я могу снова потерять над собой контроль и наброситься на кого-то из своих родителей. И, как бы страшно это ни звучало, однажды такое все же происходит.
Той ночью мне снятся уже знакомые —, но от этого не менее ужасные — кошмары, но на этот раз я просыпаюсь не от собственных криков, как это случалось обычно. Меня будит скрип приоткрывшейся дверь и осторожные шаги. Я мгновенно напрягаюсь. Не открывая глаз, поворачиваю голову, сжимая в руке острый нож и, резко приподнявшись на постели, делаю выпад ту сторону, откуда исходит звук. Слышу истошный крик; голос кажется мне знакомым. Дотянувшись до низкой прикроватной тумбочки, включаю ночник. Комнату заполняет тусклый свет. Справа от моей кровати стоит насмерть перепуганная мама. По ее руке стекает тонкая струйка крови. К счастью, она успела увернуться, и лезвие, скользнув по ее плечу, оставило лишь неглубокую царапину. Но, даже осознав, что ее жизни ничего не угрожает, не могу прийти в себя от мысли, что могло случиться.
— Прости, — чуть слышно говорю я, не двигаясь с места и не опуская ножа.
Мама качает головой, обеспокоено глядя на меня:
— Я в порядке, это всего лишь царапина.
С этими слова она подходит к комоду, достает из аптечки бинт и старается самостоятельно перевязать рану. У нее не получается, но я даже не делаю попытки помочь ей.
— Почему ты пришла?
— Ты кричала во сне. Я услышала, испугалась и решила подняться на чердак. Дверь была приоткрыта, я зашла. Что случилось?
Не в силах произнести ни слова, опускаю глаза и качаю головой. Справившись с повязкой, мама садится на постель и осторожно протягивает мне руку.
— Давно ты спишь, держа в руке нож?
Обретаю дар речи, вот только говорю и делаю совсем не то, что должна.
— Это неважно. Все неважно, — замечаю, как мать вздрагивает, словно почувствовав лед в моем голосе. Вскочив с кровати и не выпуская их рук ножа, я накидываю куртку поверх легкой рубашки и вылетаю из комнаты. Всю оставшуюся ночь, не смыкая глаз, провожу в подвале.