Игра на двоих
Шрифт:
Взгляд темно-серых глаз моментально гаснет. Ментор опускает руки, но не отступает ни на шаг. Я отхожу от окна и направляюсь в сторону прихожей, держась за стены, чтобы не упасть. Хеймитч остается на месте, опустив голову и глубоко дыша, но уже в следующее мгновение преодолевает разделяющее нас расстояние и снова нависает надо мной. В ту минуту моя рука уже касается дверной ручки, но мужчина останавливает меня.
— Да, я узнал об этом еще в Капитолии. Мне удалось подслушать разговор Сноу и одного из его приспешников, в котором тот отчитывался о проделанной работе. Я не понял, о чем идет речь, пока не услышал твое имя. Президент приказал убить только отца, чтобы в случае необходимости иметь над тобой власть. Он понял ошибку, допущенную в случае со мной.
— За что он убил его?
— За то, что юный трибут посмел нарушить планы Капитолия.
Ментор пытается обнять меня, но я отстраняюсь, все еще не до конца осознав услышанное.
—
— Я не мог ничего сделать, Эрика.
Приоткрыв дверь, чувствую, как порыв ледяного ветра, ворвавшийся в дом, моментально приводит меня в чувство. Я смотрю на соседний дом, из окон которого льется теплый свет и думаю о том, как теперь смотреть в глаза родителям, даже не подозревающим об истинной причине гибели отца.
— Я не виню тебя за то, что ты ничего не сделал, чтобы спасти его. Там, в Капитолии, мы и правда были бессильны. Я обвиняю тебя в том, что ты ничего не сказал мне. Думала, мой ментор из тех, кому можно доверять, но, видимо, ошиблась.
Ответа на свой вопрос мне уже не узнать: я молча выскальзываю на улицу и что есть силы хлопаю дверью. В ту же секунду гнев исчезает, уступая место отчаянию. Не в силах сделать и пары шагов, я устраиваюсь на холодной каменной ступеньке и поднимаю глаза вверх. На темном небосводе одна за другой загораются звезды. Когда-то отец говорил мне, что наши предки смотрят на нас с неба, и каждый раз, когда кто-то умирает, загорается новая звезда. «Если станет одиноко, взгляни на небо, Этти. Помни: те, кто там, наверху, всегда помогут тебе. И я тоже». Теперь я с болью в сердце вспоминаю его слова и, не сводя глаз с небосклона, думаю: «Какая из этих звезд твоя, папа?».
========== Глава 16. Свой среди чужих ==========
Бледно-голубое небо медленно заволакивают хмурые, темно-серые облака. Слабые лучи солнца из последних сил стараются пробиться сквозь пелену тумана и согреть холодную, сырую землю. Порывистый ветер колышет тонкие ветви деревьев. Поникшая трава, выжженная палящим летним солнцем, усыпана мелкими пожелтевшими листьями. Осень медленно, но верно вступает в свои права.
Я стою на склоне, о котором вспоминала на Арене, и невидящим взглядом наблюдаю за окружающим меня миром, таким, казалось бы, знакомым, но вместе с тем непривычно спокойным. Несмотря на раннее утро, в Дистрикте уже кипит жизнь: мужчины спешат в шахты, женщины — на фабрику и в магазины, дети собираются в школу. Рассеяно думаю о том, что надо поторапливаться и мне: не хотелось бы опоздать в первый же учебный день. Это мой последний школьный год: считается, что в шестнадцать лет дети уже достаточно взрослые, чтобы работать и помогать содержать семью. Разумеется, это относится не ко всем: прежде всего, подобная участь касается Шлака, самого бедного района Дистрикта-12. Впрочем, ни мне, ни моим родителям теперь не нужно беспокоиться о хлебе насущном, а потому после окончания школы я вольна делать все, что пожелаю. Вот только желаний у меня нет. Ни единого.
С моего возвращения домой прошел месяц, но даже сейчас я чувствую себя ничуть не лучше, чем в самый первый день. Не то место, не те люди, не те эмоции. Все не то. Вокруг все чужое, и я никак не могу вернуться в тот привычный мир, из которого меня насильно, не спрашивая, вырвали в день Жатвы.
Я не появляюсь в Дистрикте, не бываю в нашем старом доме, редко показываюсь в Деревне Победителей, проводя в лесу почти все время. Иногда, когда чувствую прилив сил, достаю лук и охочусь, но добычу не продаю, не желая встречаться со старыми знакомыми и ловить их отнюдь не дружелюбные взгляды. А потому приношу все, что удалось найти и подстрелить, домой и отдаю матери, на кухню. Та всегда благодарит меня и, не решаясь попросить не подвергать себя опасности, бросает на заметно повзрослевшую дочь печальный взгляд. Я делаю вид, что не замечаю его, и снова ухожу, стараясь не хлопнуть дверью.
Меньше всего сейчас мне нужны ее утешения и разговоры по душам. Я боюсь поймать на себе понимающие, сочувственные взгляды родителей. Меня не пугает мысль о том, что в один далеко не прекрасный день я могу сорваться, признавшись родителям, что мне тоже плохо, куда хуже, чем им. Я никогда не позволю себе показать им свои слабости — они должны видеть, что дочь и внучка сильная, что она по праву занимает место главы семьи. Меня пугает мысль о том, что они не верят мне, видя перед собой всего лишь маленькую, испуганную девочку, которая была вынуждена раньше времени расстаться с детством, не будучи готовой к этому. Да, несмотря на то, что я давно чувствую себя старше своего возраста, порой мне кажется, будто я вернулась к тому, с чего начинала, в тот день, когда впервые пошла в лес одна. Иногда мне удается прогнать страхи и сомнения,
В тот вечер я все же вернулась в свой новый дом, молча проскользнула в приоткрытую дверь и, так и не решившись заглянуть в гостиную, откуда доносились тихие голоса родителей, поднялась по лестнице на третий этаж. Наверху, под крышей, находится чердак, служащий, как правило, для хранения старых, ненужных вещей, но я решила поселиться именно там: родители спят внизу, а каменные стены и массивная дверь не позволят им слышать моих криков по ночам. Как выяснилось пару дней спустя, я оказалась права. Без Хеймитча ночные кошмары — еще более ужасные, чем в Капитолии, — вновь стали посещать меня. Теперь снится не только Арена, но и гибель отца, а за ней — и всей семьи. Каждый раз я просыпаюсь с дикими воплями, молясь всем, кто меня слышит, чтобы никто из родителей не проснулся и не пришел наверх, узнать причину неожиданного шума. Ночь и чердак — единственное время и место, когда я наконец могу хоть как-то выразить свои чувства. Стоит воспоминаниям вернуться, и мне хочется кричать: от боли, страха, вины, но я сдерживаюсь и лишь крепче стискиваю зубы. Единственная слабость, которую позволяю себе — прислониться к чему-нибудь прочному и крепкому — к дереву или к стене дома, закрыть глаза и, глубоко дыша, медленно отсчитать пять минут на то, чтобы справиться с очередным приступом. В остальное время я все больше молчу, подавая голос лишь тогда, когда это действительно необходимо. Я постепенно закрываюсь в своем молчании от всего мира, смертельно боясь новой боли, которую он может мне причинить.
Во мне медленно, но верно зарождаются сомнения. Во всем: в будущем — как своем, так и семьи, — в окружающем мире, в самой себе и… в Хеймитче. С того дня мы больше не виделись; он не выходит из дома, а я не решаюсь постучать в его дверь. С одной стороны, после того, что случилось с отцом, не хочу причинять вред и ментору, тем более, он уже и так расплатился со своими долгами Капитолию. С другой, наш последний разговор заставил меня задуматься: может, все не так просто, как мы думали, и все, что связывало нас там, в Капитолии, — не более, чем простые отношения ментора и трибута? А мы, устав от одиночества, увидели в них нечто большее? Честно говоря, я боюсь узнать ответ на этот вопрос. И потому гоню прочь все мысли, связанные с Хеймитчем. Пока не время. Это даже не обида, не попытка показать характер, не упрямство — это сомнения и страх, разъедающие меня изнутри. Забавно: возвращаясь в Дистрикт, я боялась, что он забудет обо мне — и, похоже, так и произошло, ведь ментор даже не подает признаков жизни. Но, видимо, мои чувства тоже не были достаточно сильными, чтобы преодолеть разделяющее нас расстояние.
С родителями мы почти не разговариваем: холод и отчужденность в наших отношениях с каждым днем становятся все более явными. Я так и не могу заставить себя посмотреть в глаза матери, будучи не в силах признаться в том, что виновна в гибели ее мужа. Только сейчас, воскрешая в памяти те или иные картины из нашей прошлой жизни, которая теперь кажется такой далекой, понимаю, как сильно родители любили друг друга. Откуда бы ни возвращался отец, он всегда приносил матери подарок — цветы, полудрагоценные камни, найденные им в шахте, шкурку кролика — любую мелочь, которой она радовалась не хуже ребенка, получившего на праздник долгожданный и очень-очень желанный подарок. Он был на десять лет старше ее, и порой мне казалось, что рядом с ним мама забывает о повседневных делах и проблемах, и становится совсем иной — по-детски непосредственной, чуть легкомысленной и наивной, желая не только заботиться о других, но и видеть, что кто-то заботится о ней самой. Никогда не забуду тон ее голоса, когда она разговаривала с отцом. Ласковый, иногда чуть встревоженный, но неизменно теплый и любящий. Изо дня в день Мама встречала его у порога и, стоило отцу появиться во дворе нашего дома, как она кидалась ему на шею и крепко обнимала. Тот, счастливо смеясь, обнимал ее в ответ. Пару раз мне приходилось заметить из окна своей комнаты, как он идет по дороге к Шлаку; стоило ему увидеть наш дом, и на его лице появлялась улыбка. Он знал, что его с нетерпением ждут, и спешил поскорее вернуться, чтобы увидеть родных.
Нельзя сказать, что у них не оставалось любви для меня или для бабушки и дедушки: я никогда не ощущала недостатка внимания — порой их чувства ко мне казались слишком сильными, а опасения за мою судьбу — излишними и напрасными. Теперь, лишившись поддержки отца и сознательно отгородившись от опеки и любви матери, я начинаю жалеть о том, что не всегда принимала их заботу так, как должна была, стремясь показать свою силу и независимость. А была ли та сила? Меня преследует чувство вины не только перед матерью, но и перед остальными членами семьи, потерявшими названного сына, рядом с которыми они всегда чувствовали себя в безопасности. Хватит ли у меня смелости занять его место? Вопросы, вопросы — и ни намека на ответ.