Игра на двоих
Шрифт:
С того дня все реже появляюсь дома, возвращаясь разве что на ночевку. Теперь мне приходиться запирать двери более тщательно. Однако особой нужды в этом уже нет: никто не отваживается зайти в мою комнату. Теперь, замечая взгляды родителей, я вижу в их глазах не понимание, сочувствие и жалость, а страх. Меня боится собственная семья. Как и все остальные, они видят во мне того самого профи — жестокого и беспощадного, готового наброситься на любого, кто посмеет потревожить его покой. Если раньше, наблюдая за моим поведением на Арене, они всеми силами пытались оправдать меня, понимая, что я убиваю лишь для того, чтобы выжить и вернуться к ним, то сейчас мне нет оправдания, и в их взглядах читается непонимание и осуждение — они не узнают свою дочь и внучку. Когда она успела стать такой?
Я чувствую себя чудовищем, но не могу остановить происходящие во мне изменения. Не могу ничего поделать. Отворачиваюсь, чувствуя на себе пристальный взгляд. Обрываю разговор на полуслове, если речь заходит обо мне. Дергаюсь от осторожных, нерешительных прикосновений. Не подпускаю никого. Ухожу из дома, громко хлопая дверью, когда кто-то из родителей хочет поговорить. Я не знаю, что им сказать. Что я изменилась? Что схожу с ума? Что не знаю, чего ждать от завтрашнего дня? Что Капитолий может в любой момент вспомнить о моем существовании и превратить в марионетку, угрожая убить всех тех, кто мне по-прежнему дорог? Не хочу обсуждать это с ними. А о каких-то повседневных делах говорить не получается: я чувствую, как их жизнь становится все более далекой от меня. Потому мне не остается ничего другого, кроме как повторять, что все в порядке, уходить на рассвете и возвращаться, когда на улице давно стемнело. Впрочем, не я одна так поступаю: мать следует моему примеру, целыми днями пропадая на фабрике. Денег у нас теперь достаточно, но я вижу, что ей нужно занятие, то ли чтобы заглушить боль от потери мужа, то ли чтобы не думать о том, что скоро она потеряет и дочь.
Тем временем на моем теле один за другим появляются свежие порезы — стоит мне почувствовать приближение очередного приступа, как я достаю нож и наношу себе все новые увечья. Я уже не могу остановиться: физическая боль по-прежнему заглушает все остальные чувства, а потому ран становится все больше. Когда рядом не оказывается ножа, я могу ударить рукой по стеклу, дереву, камню — сделать все, что угодно, только бы забыться, убежать от реальности.
Мне продолжают сниться кошмары, вытаскивая на поверхность все мои страхи и ужасные воспоминания. За мной охотятся профи. Джейк сбрасывает меня со скалы. Эмили неслышно подкрадывается сзади и вонзает нож мне в спину. Все те, кто погиб на Арене, загоняют меня в угол и громко смеются — над моим бессилием, над моим ужасом, над моей паникой.
— В чем моя вина?! — кричу я им, собрав остатки сил. — Что я сделала?!
Со всех сторон доносится негромкий, от отчетливый шепот. Голоса призраков похожи на раздраженное шипение разбуженной змеи.
— Ты жива. Ты выжила. Ты будешь жить. А мы — нет. Мы погибли. Мы не вернемся.
— Вы это называете жизнью?! — я поднимаюсь на ноги, но не решаюсь сделать и шага навстречу своим мучителям. — Я дорого заплатила за свое возвращение. Будь моя воля, я бы предпочла смерть тому жалкому подобию существования, которое влачу теперь! Хотите жить? Так забирайте мою жизнь — она мне не нужна!
— Ты знаешь, что это невозможно, глупая! — шипят они, медленно, но верно смыкаясь в плотное кольцо вокруг меня. Я опускаюсь на колени и смотрю на них снизу вверх. Призраки кружат надо мной, вселяя еще больший ужас, не давая возможности убежать или спрятаться.
— Нет, мы не позволим тебе сдаться так просто. О, мы отомстим за нашу гибель сполна! Ты будешь жить долго, очень долго, и до конца твоих дней мы будем являться тебе, заставляя помнить обо всем, что случилось на Арене. Помни! Помни. Помни…
Проснувшись от собственного крика, я долго всматриваюсь в ночной мрак, заполнивший комнату, лихорадочно пытаясь разобраться, точно ли это был всего лишь сон. Напрасно: призраки прошлого так и продолжают мелькать перед глазами. Встав с постели, подхожу к окну, распахиваю его и, опираясь о подоконник, подставляю лицо пронзительному ветру. Холодный воздух приводит в чувство, но, боясь новых кошмаров, я больше не решаюсь лечь. Вместо этого ставлю рядом с окном невысокое кресло и сворачиваюсь клубочком. Уснуть не получается.
Иногда мне снится то, что происходило в Дистрикте в мое отсутствие. Мощный
Однажды ночью снится зеркало — громадное, от пола до потолка. Ни о чем не подозревая, заглядываю в него, ожидая увидеть собственное отражение. Однако вместо этого вижу чудовище, мало похожее как на обычного человека, так и на раскрашенных капитолийцей. Оно даже страшнее самого ужасного и уродливого переродка. Кто-то нашептывает мне то, что я уже и так знаю: «Это ты. То, кем ты стала. То, какой сделали тебя Игры».
После таких ночей меня часто посещает мысль о самоубийстве. Я тщетно пытаюсь найти хоть что-то, что могло бы заставить меня задержаться в этом мире, понимая, что мне уже нет дела ни до чего. Когда в очередном приступе я вытаскиваю из кармана нож, приходиться сдерживаться, чтобы не прекратить всего одним движением затянувшийся ночной кошмар, в который превратилась моя жизнь. Я подолгу держу заточенный клинок над запястьем, уговаривая себя отступить от края, к которому приблизилась, и опустить лезвие. Пока мне это удается, и все заканчивается очередной царапиной, но я знаю, что однажды все-таки сделаю тот единственный, роковой шаг, отделяющий меня от черты, за гранью которой ждет свобода. Я помню слова ментора, но все меньше верю им. Пока есть Капитолий, пока жив Сноу, мы можем стать свободными лишь после смерти, но никак не при жизни. Этого не исправить, не изменить. А я устала от постоянного страха за себя и родных, от вечной тревоги, от мучительной неизвестности. Призраки были не правы, я не живу. Я чувствую себя мертвой, по ошибке задержавшейся в мире живых. Не могу понять, что удерживает меня здесь. Одна часть моего сознания хочет остаться, желая вновь стать одной из тех, кого я вижу каждый день в Дистрикте — живых и здоровых людей, знающих, зачем они живут и что ждет их завтра. Другая понимает, что мне уже нет места среди них, что моя участь отличается от их судеб. Я словно провалилась в болото, и теперь оно постепенно затягивает меня все глубже, не давая даже лишний раз вздохнуть. Делаю резкие, судорожные движения, стараясь выбраться на поверхность, но лишь напрасно трачу силы.
Кажется, будто родители искренне желают помочь мне, но не знают как. Им больше не понять меня: пропасть между нами становится все шире и глубже. Отчего-то я уверена, что помочь мне может лишь один человек — тот, который сам перенес все последствия Голодных Игр. Вот только он не спешит мне на помощь. Чуть раньше, когда во мне еще теплилась слабая надежда на спасение, я ждала, что Хеймитч придет, что вытащит меня из этого болота, что вернет к жизни. Но шли дни, а ментор не появлялся. Может, я была права, думая, что его привязанность ко мне не настолько сильна, и, стоит ему вернуться к привычному образу жизни, как единственным желанным спутником станет алкоголь?
Сколько раз, проходя мимо его дома, я хотела взлететь по ступенькам, без стука ворваться в комнату, подойти к нему и, крепко обняв, сказать: «Ты нужен мне». И, тем не менее, останавливала себя, не в силах переступить через собственные принципы и гордость. У меня ведь все в порядке, что бы ни случилось. Хоть я и готова признать, насколько все плохо, не могу признаться в этом никому другому, кроме себя. Даже Хеймитчу. Я так долго носила маску сильной и смелой девушки, что сама не заметила, как она приросла к лицу, не позволяя мне показывать и тени эмоций даже близким людям. А потому, когда однажды я не выдерживаю и кончиками пальцев едва касаюсь подвески, слабо надеясь на то, что ментор почувствует мое состояние, то самое чудовище внутри меня заставляет убрать руки в карманы и признать: не нужно ждать помощи. Никто не поможет. Никто не придет. С того дня я больше не вспоминаю о менторе, убедив себя в том, что он забыл обо мне. Что добровольное одиночное заключение оказалось для него более предпочтительным, чем компания бывшего трибута.