Игра в смерть

Алмонд Дэвид

— Эскью, — шептал я. — Эскью…

Он вздохнул, пробормотал что-то, плотнее запахнул поднятый воротник и пониже натянул вязаную шапку. Я сделал еще шаг, и у ног Эскью шевельнулся пес.

— Ты же замерзнешь тут насмерть, — заметил я. Он лишь фыркнул вместо ответа.

Тишина.

— Чем ты занимаешься целыми днями? — спросил я.

Эскью со присвистом втянул холодный воздух.

Тишина.

— Видал лед?

Нет ответа.

— Как-то давно он укрыл всю реку, — продолжал я. — Люди ходили по нему с одного берега на другой. А когда лед стал таять, один парнишка

провалился и утонул.

Ни звука.

— Эскью?

Он опять поправил шапку.

— Гляди, не замерзни.

— Вы двое… — послышался шепот. — Ты со своей глупой подружкой…

— Что? — переспросил я.

Тишина.

Мы глядели, как за полосой наледи мимо течет темная вода. Я чувствовал, как холод вползает в мое тело, устраивается в костях; видел отражения звезд в глазах, наблюдающих за нами из темноты, слышал чье-то неглубокое дыхание и шепотки. Меня била дрожь.

— Я накатал несколько новых рассказов, — сообщил я Эскью. — А ты мог бы нарисовать иллюстрации. Мы могли бы работать в одной команде…

— В команде? Команде, черт подери?

— Твой недавний рисунок великолепен, — похвалил я.

Эскью опустил голову, уставился в снег под ногами. Я видел, как блестят звезды, отражаясь в глазах Джакса, в оскале его зубов.

— А потом… — продолжал я, — потом он мне приснился. Во сне я был под землей, гнался за Светлячком.

Долгое молчание.

— Так всегда и бывает, — вздохнул наконец Эскью. — Сперва рисуешь то, что тебе снится, а потом тебе снится рисунок.

— С рассказами то же самое.

Мы молчали. Только тощие фигурки шевелились в темноте.

— Ты видишь их? — прошептал я.

— Кого?

Сощурив глаза, я увидел их — черные силуэты во тьме, блики звезд в глазах, отсветы на коже.

— Их, — повторил я.

Фыркнув, Эскью отвернулся в темноту. Детские фигуры припали к земле, пригнулись, не сводя с нас жадных взглядов. Я услышал, как они втягивают воздух.

— Кроме них, есть и другое, — прошептал Эскью. — Нечто еще дальше, еще глубже в прошлом. Ты еще явишься увидеть это собственными глазами. Мертвыми глазами, Кит Уотсон…

Он поднялся, неторопливо приблизился вплотную.

— Я собирался разыскать тебя, привести сюда. Хотел столкнуть в реку… или спустить на тебя Джакса.

— Эскью, ты чего? Зачем это тебе?

— Зачем? А вот собирался! Затем, что все шло как надо, пока не появился ты. Чертова училка примчалась на помощь тебе, а не кому-то другому. Затем, что из-за тебя игре пришел конец, а меня выставили вон из школы.

Эскью смеялся, но в его смехе не было веселья.

— Или, может, так даже лучше? Может, этого мне и хотелось? Может, ты сделал мне одолжение, Кит Уотсон? Толкнул меня еще дальше во тьму?

Мне было слышно, как порывисто он дышит, как содрогается всем телом. Оказавшись вблизи, я только теперь понимал, как он вытянулся в росте, как раздался в плечах, каким огромным он становится.

— Чего не пойдешь домой? — спросил я. — Ты тут околеешь.

Молчание тянулось, тянулось.

— Скоро пойдем, — прошептал он. — Я и он. Мы сваливаем.

— Куда?

— Неважно. Никуда. Куда-нибудь.

Они проснутся, а нас и след простыл.

— Ну, знаешь… — протянул я.

Опять молчание.

— Я принесу тебе новый рассказ, — пообещал я. — Ты ведь принес мне рисунок.

Он лишь хмыкнул в ответ.

Я чувствовал, как прочно лед устроился в моих костях.

— Обязательно принесу, — прошептал я.

— Светлячок…

— Чего?

— «Чего?» Этот твой Светлячок — я тоже его вижу. Он является к нам обоим, Кит Уотсон… — Эскью не повернулся. Он так и стоял, сутулясь, глядел на реку. — Ты ближе ко мне, чем можешь вообразить.

— Знаю. Уже говорил, что знаю. Так, может, нам стоит чаще видеться, а?

— Видеться? Ну, может, и так. Но это мне решать, понял? Я сам назначу время и выберу место. Тогда и посмотрим, достанет ли у Кита Уотсона духу, чтобы сойтись с Джоном Эскью поближе.

Сказав это, он сплюнул и отвернулся.

— Мы встретимся в кромешном мраке, — пробормотал он, — где не будет чужих: только Джон Эскью, Кит Уотсон и целое полчище мертвецов.

Я проводил Эскью взглядом: смотрел, как он растворяется в темноте. А потом и сам двинулся восвояси, оставив шепотки за спиной. Под моими ногами хрустела ледяная корка. Малышня успела разойтись по домам, оставив тлеть угли кострищ.

Падающая звезда чиркнула в небе, метя в самый центр Стонигейта.

Десять

Звали его Лак. Ему было четырнадцать. Он носил шкуру медведя, которого сам и убил. На ногах — обмотки из оленьей кожи. В руке каменный топор, который когда-то принадлежал его дедушке. К груди, под шкурами, подвязана кроха Дал. Пес по кличке Кали пристроился у ног хозяина. Лак же, присев на край утеса, вглядывался в скованную льдом реку далеко внизу. Лед затянул собою все: долины, трещины в камнях и расщелины в скалах, собственные волосы и брови Лака. Лед захватил мир: в вышине голые скалы, а под ними — ничего, кроме льда. Он сверкал, отражая лучи утреннего солнца, и Лаку пришлось сузить глаза, уберегая их от ослепительного блеска. Он вглядывался в белый мир, раскинувшийся внизу, надеясь заметить столб дыма — признак людей, след его потерянной семьи. Но так ничего и не увидел; лишь белый лед, темный камень, огромное синее небо и низко висящее в нем желтое солнце.

— Ай-е-е-е-е-е! — крикнул Лак.

Звук его голоса вернулся обратно, отраженный от льда и скал. Разнесся эхом по всей долине и затерялся вдалеке.

— Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е! Ай-е-е-е-е-е!

Открыв глаза, пес приподнял голову и навострил уши.

Лак рассмеялся.

— Это лишь я, — объяснил он. — Вечное эхо моего голоса во льдах.

Сунув руку под медвежью шкуру и коснувшись младенца, Лак ощутил, как Дал ворочается на его груди, кожей почуял тепло ее губ и щек.