Игра в смерть
Шрифт:
Пес оскалил пасть, негромко рыча.
— Но это и правда глупо, — сказал я. — Матери и сестре нужен ты, и никто другой. Не какой-то одичавший придурок с тесаком наперевес.
Повисло долгое молчание. Мы жевали кроликов. Потом он снова обратил ко мне взгляд. Бросил остатки кролика в огонь и поднял топор. Провел лезвием по кончику большого пальца. Быстро набух алый пузырь, потом кровь закапала на землю. Эскью наставил свой топор на меня.
— Давай сюда руку, — сказал он. — Я сделаю надрез.
Не отводя взгляд от темных глаз Эскью, я протянул ему ладонь. Он схватил ее, стиснул. Лезвие
— Теперь я проникся тобой, ты проникся мной. Мы это чувствуем. Джон Эскью, тринадцати лет от роду, Кристофер Уотсон, тринадцати лет от роду. Мы едины теперь. Братья по крови.
Он освободил наши руки, прикурил сигарету. Я щипал кроличьи кости. Тощие дети наблюдали за нами. Светлячок среди прочих.
— Вкуси кровь, — обронил Эскью.
— Чего?
— Попробуй на вкус кровь с пальца.
Я послушно лизнул большой палец: металлический, кисловатый вкус.
— Сколько там моей крови и сколько твоей? — спросил Эскью.
Я покачал головой.
— Различить невозможно, Кит. Вкус одинаков.
— Это верно, — согласился я.
— И этот вкус неотличим от крови кролика, которого ты только что съел.
— Именно. Почти тот же, что у крови медведя или оленя.
— Ха. В самую точку, Кит. Кровь зверей, кровь людей — никакой разницы.
Натянув одеяло на плечи, он устремил неподвижный взгляд в танцующие языки пламени.
Я потер глаза, тряхнул головой, прищурился и увидел Эскью в образе мальчика в медвежьей шкуре, с прижатым к груди младенцем.
И не сдержался, потрясенно втянул воздух.
— Что? — спросил он.
— Ничего. Просто устал. Засыпаю.
— Там есть еще одеяла, — махнул рукой Эскью.
Я покачал головой.
Потер глаза. Зачерпнул талой воды из ведерка. Снова увидел медвежью шкуру, прикрывшую плечи Эскью. Услыхал тихий плач малютки.
— Ты нужен им, Эскью, они любят тебя. Если вернешься, сможешь им помочь. У них будет кто-то, готовый их защитить. Даже у твоего отца появится кто-то, кто защитит его от него самого.
Он уставился на меня, сузив глаза, — так, будто вглядывался в низко висящее рассветное солнце. Я содрогнулся. Опять потер глаза, потом уши, помотал головой. Пожевал губу. Малышка на груди у Эскью захныкала громче прежнего.
У меня опять перехватило дыхание.
— Эскью! — прохрипел я.
— Что происходит?
Я покачал головой.
— Ничего. Сны. Ничего особенного… — пробормотал я и потянулся, чтобы коснуться его руки. — Эскью… Вернись домой. Позаботься о сестренке.
Опять сузил глаза. Сунул руку под медвежью шкуру, нашептывая слова утешения. Тощие дети вздохнули. Шажок за шажком, они придвинулись к нам из глубин темноты и стояли уже совсем близко. Не сводили с нас внимательных глаз. Наблюдали.
Я качал головой, всматриваясь в циферблат на запястье. Уже так поздно! Глубокая ночь, самая долгая ночь в году. Голова кружилась от дыма, сонливости и плывущих перед глазами картин. Закрыв глаза, я увидел ночь столь темную и долгую, что она длилась вечно. Открыл — и увидел Лака, который выглядывал из своей медвежьей шкуры.
—
— Какой рассказ?
— Тот, что ты собирался мне показать.
— Про одного мальчика, который жил в этих местах в давние времена, в эпоху, неизмеримо далекую от нашей…
Дитя продолжало всхлипывать. Я протянул руку, коснулся плеча Эскью.
— Это ты! — вздохнул я.
— А кто еще?
— Я так устал, Эскью… Нужно поспать.
— В углу полно одеял.
Он подбросил в костер еще веток: огонь заполыхал ярче, а дым повалил с новой силой. Мы завернулись в одеяла и улеглись на каменистую землю рядом с кострищем. Закрыв глаза, я увидел присевшую рядом мать Лака, цветные камушки на ее протянутой ладони. Губы ее беззвучно шевелились: «Верни его домой».
— Рассказывай.
— Я слишком устал, Джон.
— Давай, рассказывай.
«Верни его домой», — повторила женщина.
Плач ребенка шел прямо из груди Эскью, из самого его сердца.
— У этого мальчика было имя? — спросил Эскью.
Я бросил взгляд сквозь языки пламени — глаза моего друга мерцали под складками косматой шкуры. Я смежил веки и мысленно обратился к полузабытой канве своей истории.
— Звали его Лак… — пробормотал я, принимаясь за повествование. Словно пересказывал давнишний сон.
Тридцать два
Когда я приступил к рассказу, она проступила из густейших теней, из самой темноты, из недр земли, из глубин времени. Она явилась из бесконечного туннеля и встала на пограничье между тьмою и светом. Она задержалась там ненадолго, за спинами тощих детей, постояла за Светлячком. А затем сделала еще шаг, продолжила путь, проплыла между ними, прошла сквозь них. Я наблюдал сквозь щелки опущенных век. Я смотрел, как она мерцает, как она меняется позади пламени. Я смотрел, как она выходит в широкую часть туннеля, перед самой развилкой. Она была укутана в звериные шкуры. Ее ноги были обмотаны кожей, скрепленной сухими жилами. Она присела на корточки у стены — под рисунками зверей, под портретами демонов, под выцарапанными именами — и остановила на мне внимательный, пристальный взгляд. Я продолжал свой негромкий рассказ. Когда я дошел до схватки в пещере, потери младенца и исчезновения Лака, ее глаза наполнили мука и тоска.
— Я прямо вижу это… — пробормотал Эскью. Он лежал у огня напротив, с закрытыми глазами. — Сумею нарисовать, как все было.
— Замечательно… — прошептал я.
— Продолжай, — попросил он. — Рассказывай. Только не останавливайся.
И я рассказал всю историю, им обоим. Щурясь, я всматривался ей в глаза. Там я увидел радость, когда Лак одержал победу над медведем, и страдание — когда он вернулся к опустевшей пещере. Казалось, еще немного, и она заговорит со мной, объяснит свой поступок, укажет верный путь Лаку и малышке. Но нет, она лишь подняла ладони и, огорченная своим бессилием, беззвучно выдохнула: верни их домой, верни их домой.