Игра в смерть
Шрифт:
— Нет нужды бояться, — произнесла королева. — Ты это понимаешь, правда?
— Да, — ответила ей Элли.
— Загляни мне в глаза и увидишь там зиму, без конца и без края.
— Да, — повторила девочка.
Снежная королева заулыбалась.
— Такая милашка… — шептала она. — Такие ясные, смышленые глаза…
Заключив Элли в объятия, она отвела ее подальше от брата.
— Множество детей приходят сюда, — задумчиво произнесла королева, гладя Элли по щеке. — Они ежатся и хнычут, они скулят и плачут. Подавай им зеленые долины да уютные деревушки, домики с жарко горящими очагами… Я же грежу о зимнем ребенке. Ищу дитя, которое захочет остаться здесь, со мною.
Склонившись, она подняла неровную ледышку и показала Элли, поднеся ее к лицу девочки.
— Ты видишь, как она прекрасна? — спросила королева шепотом.
— Да.
— Позволь, я приложу лед к твоей щеке. Ощути его безупречный, идеальный холод.
— Безупречный холод, — подтвердила Элли.
Снежная королева отломила небольшой кусочек от края ледышки:
— Повернись ко мне, дитя мое.
Элли подняла лицо, обратив к ней взгляд. Музыкальные инструменты взвыли в экстазе, когда Снежная королева легким, плавным движением вложила в глаз девочки ледяной осколок.
И зло начало захватывать Элли. Девочка обучилась колдовству — тому, как заставить исчезнуть сперва всякие мелочи, а затем и предметы побольше. Ее злоба росла и крепла. Брат утомил ее своими жалобами, и тогда Элли указала на него пальцем, чтобы изгнать из этого мира.
Во время антракта мама все повторяла, как замечательно Элли справилась с ролью, как здорово ей удалось напугать всех в зале. Позади нее, сквозь группки взрослых с чаем в руках, я приметил Бобби Карра. Тот стоял, опершись спиной о дверную раму: улыбался, не сводя с меня глаз. Подмигнул и небрежным кивком подозвал к себе. Я просто отвернулся от «заразы», как определила его Элли, стараясь не замечать. Бобби же не двигался с места, так и продолжал разглядывать меня с тонкой улыбочкой на губах. Не выдержав, я направился к нему через всю толпу:
— Чего тебе?
Подняв лицо, Бобби с прежней улыбкой уставился на меня в упор.
— Ты покойник, — процедил он сквозь зубы.
— Что?
— Эскью вернулся. И ты покойник.
— Где он?
— Где-то есть. И спрашивал о тебе.
— В смысле?
— Спрашивал! О тебе! — усмехнулся Бобби. — И ты! Покойник!
Схватив Бобби за плечо, я выволок его из холла в темный коридор. Прижал его к стене, под висящим там пейзажем заснеженной долины.
— Вот же зараза! — прошипел я. — Где он?
— Где-то есть.
Я оторвал его от стены и швырнул обратно.
— Он злой как сам черт, — сказал Бобби. — И хочет видеть тебя.
Вынул из кармана сложенный листок бумаги, развернул:
— Он велел передать это тебе.
Я повернулся к свету с рисунком в руках. Там были нарисованы мы оба, Эскью и я. Вдвоем, в пещере. Почти голые. В кулаках ножи, и оба в боевой стойке — замерли друг напротив друга над пламенем костра. Каменные стены вокруг испещрены именами мертвецов. Из темноты за нами наблюдают десятки тощих детских фигур.
— Если кому расскажешь, он нас обоих прикончит, — прошептал Бобби.
— Прикончит! — фыркнул я. — Ха!
— Вот именно, прикончит. Он и Джакс. Никому не говори.
— Несчастный червяк… — начал было я, но тут заметил в дальнем, тускло освещенном конце коридора Чемберса. Завуч пристально смотрел прямо на нас с Бобби.
— Держи язык за зубами, — выдохнул Бобби и поспешил прочь: в школьный холл и в ночную темень за ним.
— Ты как, Кристофер? В порядке? — подходя, спросил завуч.
Я едва успел запихнуть в карман рисунок Эскью.
— Да, сэр.
До нас донесся голос мисс Буш: та объявляла о скором начале второго действия.
— Жутковатая пьеска, верно? — спросил Чемберс.
— Да, сэр.
Он задумчиво на меня покосился:
— Так странно, Кристофер… Откуда только оно в нас берется, это желание испытывать страх и дрожать от ужаса, вглядываясь во тьму…
— Да, сэр.
Улыбнувшись, завуч продолжил:
— Пусть тьма остается на сцене, да? Или в книгах, возможно. Там ей самое место, не находишь?
— Да, сэр.
Чемберс похлопал меня по плечу:
— Идем, Кристофер. Настало время для Элисон вновь напугать нас.
Мы вышли в холл и сразу же затерялись в толпе. Я видел, как вдали мама оглядывалась по сторонам, видел первые признаки страха, поселившегося в ее глазах.
Пьеса шла своим чередом, но я был слишком погружен в собственные мысли и страхи. Ладони взмокли, сердце колотилось в груди: мне было ясно, что скоро Эскью вызовет меня, выбрав место и назначив время для встречи. Я уже знал, что мне предстояло вместе с Джоном уйти во тьму и что моею задачей будет вывести его назад.
Двадцать шесть
Было за полночь. Мне никак не удавалось уснуть, и, подсев к столу, я пытался продолжать историю Лака, пытался провести его через скалы, помочь ему отыскать теплую пещеру, где его ждала бы семья. Ничего не получалось. Я смотрел за окно, на пустырь. Щурясь, я наблюдал за играми тоших детей, резвившихся у реки в свете луны. Расслабил веки — никого. Поднял взгляд на три рисунка на стене: мой портрет, Светлячок, мы с Эскью в пещере. Прошептал первую строку дедовой песни: бывал я молод, и в расцвете си-ил… Повертел в пальцах свои реликвии — аммонита, пони и окаменевшую кору. Прикрыв глаза, я сразу увидел мерцающего в уголках моего разума Светлячка. Помолился за деда. Уловил запахи горелого дерева, немытого тела и горячего пота, вновь открыл глаза и увидел ее — мать Лака. Завернутая в звериные шкуры, она припала к полу в углу моей комнаты. На протянутой ею ладони я увидел цветные камушки. Губы ее шевелились, беззвучно выводя уже знакомые слова: верни мне сына, верни мне мое дитя. Я отвел взгляд от ее лица, вновь посмотрел — женщина все не исчезала. Снова выглянув в окно, увидел там темную сутулую фигуру и черного пса у ее ног: Эскью.
Я не сводил с него глаз. Нет, он не исчез. Быстренько натянув одежду, я на цыпочках прошел по дому и выбрался в ночь. Ни души. Снег скрипел под ногами, пока я шагал к реке.
— Эскью, — шептал я. — Эскью!
Нет ответа. Я оглянулся по сторонам — никого. Плотнее запахнув куртку, крикнул в голос:
— Эскью!
На дальней от меня стороне пустыря, на всей нашей улице светилось единственное окно — в моей комнате, где над листками с рассказом о путешествии Лака осталась гореть настольная лампа. Даже отсюда в ее свете была видна сгорбленная, вжавшаяся в стену фигура его матери. По моему телу бежали мурашки.