Императорские фиалки
Шрифт:
— Наконец-то я попала сюда, — сказала Гана с полными слез глазами, когда впервые выглянула в окно отеля на бульваре Османа, где Борны остановились, и увидела море вечерних огней, взвивавшихся к прозрачному, по-весеннему лучезарному небу под аккомпанемент глухого, неясного шума, рокочущей полифонии бесчисленных звуков — человеческих голосов, топота копыт, стука шагов, щелканья бичей и грохота колес; сливаясь в единый гул большого города, звуки уносились куда-то в безбрежную даль и снова возвращались из дали, подобно мерному дыханию единого могучего существа. — Я здесь, я вижу его, это Париж, — взволнованно шептала Гана, готовая плакать от умиления и восторга, а Борн, счастливый, влюбленный и к тому же слегка опьяненный независимостью, отсутствием обязанностей, — одним словом, той свободой, которую человеку, путешествующему по чужим странам, дает туго набитый кошелек, Борн чувствовал себя властелином этого роскошного города, который, как ему казалось, выстроен для удовольствия Ганы, а для него — в качестве образца будущей Праги.
— Мы сильно отстали, но последнее слово еще за нами.
— Да, последнее слово еще за нами, — повторила Гана и улыбнулась.
«Нам бесконечно много надо догонять, но каким образом?» — размышлял Борн, прогуливаясь в одиночестве по городу и рассматривая витрины магазинов, сливавшиеся в бесконечные ряды, превосходящие по блеску любые зеркала, — Гана тем временем делала покупки, объезжая новые торговые дома Ле Бон Марше, Лувр, Пигмалион, ля Бель Жардиньер, Аранжер. Искусство оформления витрин, умение украсить их так, чтобы привлечь равнодушный взгляд торопливого прохожего, вынудить его застыть на месте, в Вене только зарождалось, а в Праге о нем и понятия не имели. В славянском торговом доме Борна на Пршикопах товары в витрине раскладывали в строгом порядке, — как аккуратная хозяйка расставляет по полочкам свою посуду в буфете. Кровь бросалась Борну в голову, он просто терялся при виде каскада кричащих красок на парижских улицах, невиданного разнообразия форм за стеклами галантерейных магазинов; он не мог наглядеться на изысканные лесенки, стойки, витые колонки, подносы, стекло, пирамиды, выступы, закоулки, выложенные бархатом пещерки, где в ослепительном одиночестве, высокомерно и гордо, покоились сверкающие образцы товаров, точнее, образцы самых заурядных товаров. Поданы они были так, что блистали уже издали, подмигивая проходящему, будто шептали ему: я здесь, жду тебя, тебя одного! «У меня тоже есть такие хрустальные шкатулки, — думал Борн, — но как остроумно придумано положить их на бархатной подушечке в открытую белую раковину! Откуда они взяли эту раковину, как ее сделали и из чего? В моих крошечных витринах — их и сравнивать нечего с этими залами — таких шкатулочек выложено не меньше пятнадцати, а здесь — только две. Да, вот как это делается, уважаемый пан Борн, тут берут не количеством, а искусством, умением показать товар лицом. А кому у нас такое по плечу? Ведь это дело рук настоящих художников! Скажем, художника я найду, а где ему развернуться? В моих витринах — ни ширины, ни длины, ни глубины. Ладно, последнее слово еще за нами, в Праге тоже возведут современные дома с современными торговыми помещениями, и я не буду всю жизнь торчать в этом паршивом бараке у Пороховых ворот!»
Прага не шла у Борна из ума.
— А у нас в Праге даже порядочного музея нет, — сказал Борн, осмотрев с Ганой картинную галерею в Лувре. — Ну, такое, пожалуй, у нас в Праге тоже имеется, — заметил он, проходя с Ганой под аркадами на улице Риволи. — А вот что-нибудь в этом роде прекрасно подошло бы Праге, — отметил Борн, идя под руку с Ганой по блестящей мостовой Елисейских полей к Триумфальной арке, силуэт которой вырисовывался на фоне неба, окровавленного лучами заходящего солнца, — все огромное сооружение напоминало крепость, охваченную огнем пожара. Сознание, что оба они отлично выглядят и ни в чем не уступают элегантным парижанам, проходящим мимо, придавало Борну такую уверенность, что он чувствовал себя способным собственными руками воздвигнуть в Праге, скажем, даже этакую Триумфальную арку. А где? Конечно, в конце Вацлавской площади, на углу Пршикопов, где же еще?
Борн с удовлетворением отмечал, как некоторые из состоятельных гуляк, ленивых щеголей знаменитых парижских улиц, оборачиваются, засматриваясь на профиль Ганы, напоминающий камею, на ее скульптурную славянскую красоту. «Любуешься чешкой!» — думал он.
«Fleurissez vous amours!» — «Украсьте цветами свою любовь!» — выкрикивали продавщицы фиалок. В седьмом часу загорались газовые фонари, их мерцающие отблески ложились на сырой асфальт, по которому без конца с грохотом двигались вереницы омнибусов, запряженные тройкой лошадей, фиакров, колясок и ландо с красными, голубыми или зелеными фонарями. В открытых экипажах, пролетающих через полосы света и тени, обнявшись, сидели возлюбленные. На тротуарах, под кронами молодых каштанов, кишела толпа, возбужденная пьянящим, весенним вечером, окна кафе отбрасывали желтоватые блики на тротуары, где за круглыми столиками, под сенью пестрых тентов, люди разных профессий и национальностей пили перед ужином свой абсент,
Если Париж искони слыл жемчужиной среди городов, то квартал, расположенный в его северо-западной части, квартал миллионеров, раскинувшийся между предместьем Сент-Оноре и рекой Сеной, между авеню Императрицы и площадью Согласия, по праву можно считать жемчужиной из жемчужин. Это была резиденция могущественных, преуспевающих и счастливых, район частных дворцов, искусно обрамленных ухоженными садами. Здесь, сохранив свое имущество благодаря описанной выше спекуляции земельными участками и вновь пышно оперившись, поселился со своей семьей крупный парижский парфюмер мосье Олорон, купив на улице де Берри за наличные шикарный двухэтажный особняк, к главному входу которого вела двойная мраморная лестница; этот особняк до него занимала прославленная балерина Зузу Чума.
Приехав в Париж, Борн посетил Олорона на его фабрике; Борну было не так важно договориться о дальнейших торговых поставках — они, конечно, явились предлогом для визита, — как поразить парижского коллегу своим безупречным костюмом и безукоризненными манерами, благодаря неоднократному применению сведений, почерпнутых из книги «Der gute Ton in alien Lebenslagen». Борн подозревал, что хотя Олорон при его посредничестве и ведет торговлю с чехами, его представления об уровне их культуры оставляет желать лучшего, так как он попросту считает их цыганами; и Борн решил вывести его из этого заблуждения. А выведенный из заблуждения Олорон, темпераментный человек лет пятидесяти, с лилово-красным лицом, так что казалось, его вот-вот хватит удар, с темной остроконечной бородкой и закрученными кверху усами, которые словно пытались догнать по размеру знаменитые усы итальянского короля Виктора-Эммануила, со своим рокочущим южнофранцузским выговором горячо заверял Борна, что ему, Борну, необходимо расширить ассортимент олороновских товаров, и в первую очередь — за счет ароматических солей для ванны, под названием «Ргоmenade au bois» — «Лесная прогулка», за счет специальных духов, предназначенных исключительно для меха, — для изысканных пражанок они будут подлинным благодеянием, — лака для ногтей под маркой «Huitre регliere»— «Жемчужницы» и зубной пасты «Dentorine 0loron».
— На этом я не зарабатываю ни гроша, я предлагаю вам товары из чисто идеалистических побуждений, для прославления французской парфюмерии, — уверял фабрикант Борна. — Нынче всякая честная торговля, любое производство доброкачественных товаров убыточны, барыши плывут исключительно в карманы бессовестных спекулянтов. Не будь я добрым сыном своей отчизны, не сидел бы здесь, в этой конторе, и не занимался бы «Императорскими фиалками» и зубными пастами, на которых терплю одни убытки, а подыскал бы себе более прибыльное дело. Итак, сколько запишем «Лесных прогулок», господин Борн, сколько прикажете послать вам «Жемчужниц»?
Оформив огромный заказ, неисправимый идеалист пригласил супругов Борнов на ужин в свой особняк на улице де Берри.
Вечер, который молодожены провели у Олоронов и который потряс Борна, был для него чрезвычайно поучительным. Если до сих пор он считал, как мы уже говорили, что Праге подобало бы иметь Триумфальную арку, такую же, как в Париже, пусть меньшего размера, или, скажем, картинную галерею, такую же, как в Лувре, пусть поскромнее, то здесь он увидел нечто, превосходившее все, о чем он мог мечтать, от чего, короче говоря, у него опустились руки. Просто невероятно, чтобы пражский буржуа, будь он архибогат, устраивал такие приемы, какие устраивал парижский буржуа Олорон. В этом случае бесполезно было уменьшать масштабы, переносить в пражские условия парижский образец даже в уменьшенном виде, разница тут была не количественная, а качественная, и это расстроило, просто подавило Борна.
Если бы ему, коммерсанту с пражских Пршикопов, пришло в голову нанять для обслуживания своего дома не только кухарку, горничную и няню к ребенку, которые уже работали у него, но еще и лакея, да к тому же облачить его в ливрею с золотыми галунами, это выглядело бы совершенно нелепо. А у дверей особняка Олорона стояли три лакея в расшитых золотом ливреях, коротких панталонах и шелковых чулках. Один открыл дверцы фиакра, в котором приехали Борн с Ганой, и провел их в дом, второй, недвижный, как статуя, стоял у дверей приемного зала на втором этаже, куда вела лестница, покрытая персидским ковром и украшенная цветами, третий принял у них верхнюю одежду, после чего второй, до того времени бездействовавший, взял у Борна визитную карточку и пошел доложить о прибывших супругах. Супруги обменялись несколько растерянными взглядами; не только Борн робел, впервые переступая порог настоящего парижского салона, но и Гана чувствовала себя не в своей тарелке: она была расстроена своим туалетом, шедевром знаменитой couturiere с Франтишковой набережной. Они чувствовали себя, как Яничек и Марженка, заблудившиеся в лесу, и перед тем, как пройти под бархатной портьерой, которую лакей раздвинул перед ними, молодожены слегка пожали друг другу руки.
Золотой с зеленым салон, просторный, как амбар, освещенный люстрой с двумя ярусами свечей и двумя деревянными канделябрами, свет которых слева и справа падал на бросающуюся в глаза картину в роскошной позолоченной раме, висевшую посередине стены, напротив входной двери, был еще пуст. Лишь в глубине зала, у огромного камина, где, скорее для декорации, чем для тепла, тлело несколько поленьев, сидели два гостя, один старый, с седой бородой, расчесанной веером, и зелено-красной орденской ленточкой в петлице, другой — помоложе с нагловатым улыбающимся лицом.