Императорские фиалки
Шрифт:
— А что папенька на это скажет? — спросила Бетуша. — А вдруг его опять хватит удар, когда он узнает, что я собираюсь стать бухгалтершей?
Об этом и впрямь следовало подумать. Ваха кое-как примирился с тем, что дочери шьют на чужих людей, но нельзя без ужаса представить, что будет, когда Бетуша сообщит ему о своем намерении работать в канцелярии вместе с чужими мужчинами. Папенькино «я сказал» уже давно утратило силу и вес, однако приходилось опасаться за его здоровье; опасения Бетуши, не приведи господи, могут оправдаться, и что тогда? Бетушу до конца жизни терзали бы угрызения совести, и папенька наверняка являлся бы ей во сне с грозными проклятиями: «Ты меня убила, бухгалтерша несчастная! Да разразит тебя гром!»
Сестры долго, со всех сторон обсуждали этот вопрос и наконец решили, что, пока Бетуша учится, папеньке ничего говорить не надо, а там видно будет.
Первого февраля 1869 года Бетуша, замирая от страха перед смелостью своего решения, в сопровождении двух девушек, с которыми ее познакомил любезный Напрстек, впервые переступила порог квартиры пана Йозефа Выкоукала, преподавателя частной торговой школы на Ружевой улице, и там, под присмотром старой пани Выкоукаловой, которая, не переставая вязать чулок, приглядывала за сыном и его ученицами, вошла в мир, куда в Чехии еще не ступала девичья нога, — в мир актива и пассива, гроссбуха, кассовой, кредитной и товарной ведомостей, в мир счетов и учетов, доходов и расходов. По натуре точная и педантичная, Бетуша полюбила счетное дело, и пан Выкоукал был ею очень доволен. Она аккуратно посещала уроки, аккуратно платила 25 крейцеров в неделю и вместе со своими соученицами спустя девять месяцев, 1 ноября, — у нее при этом бешено колотилось сердце — получила от пана Выкоукала свидетельство, где каллиграфическим почерком было выведено, что Бетуша Вахова, родившаяся и так далее, исключительно успешно прошла частным образом курс простой и двойной бухгалтерии, а кроме того, отлично усвоила все необходимое для ведения торговых книг.
Напрстек не только порадовался, когда три его подопечные пришли похвалиться ему каллиграфически написанными свидетельствами о своих успехах, не только отечески погладил их по головкам, где уместились только что полученные знания, но и позаботился о том, чтобы своим знаниям они тотчас же нашли применение. Двум коллегам Бетуши он помог устроиться в бухгалтерию только что открытого Женского производственного союза — старшая из них вскоре стала управляющей этого почтенного предприятия, — а чтобы помочь Бетуше, Напрстек облачился в длиннополый сюртук, надел цилиндр и отправился к своему хорошему знакомому, Яну Борну, владельцу большого галантерейного магазина на Пршикопах, с которым Напрстека уже несколько лет связывали общие интересы — прогрессивные и патриотические.
Он три четверти часа убеждал Борна, цитировал Джефферсона, Томаса Пейна и Исидора Танна, последнего и в природе не существовало, но, войдя в раж, Напрстек выдумал его и тут же приписал новоиспеченному философу мудрое изречение: «Способности женщины к труду — зарытый клад»; он сопел, задыхался, втолковывая в сообразительную, тщательно причесанную голову Борна, что единственное, чего недостает его прославленному предприятию, чтобы стать подлинно европейским, единственное, что упустил Борн, осуществляя свою будирующую миссию великого чешского предпринимателя, единственное, в чем он остался, так сказать, позади, — это в том, что до сих пор не решился сломать лед мелкобуржуазных предрассудков и не принял на работу в магазин хотя бы одну женщину, например, такую, как его, Напрстека, протеже, Бетуша Вахова, дочь земского советника на пенсии, одна из передовых членов Американского клуба, девушка честная, современная, интеллигентная, энергичная, старательная, приятной внешности и, помимо всего прочего, успешно закончившая курсы простой и двойной бухгалтерии.
Борну, любителю новшеств и неожиданных идей — а его новшества, как было уже сказано, у него всегда окупались с избытком, — речь Напрстека пришлась весьма по душе. «То-то была бы сенсация, — размышлял Борн, — если посадить за кассу или в бухгалтерию девушку. «Вот так Борн, — толковали бы в Праге, — как говорится, nа so was [21] вы уже слышали?» Но с другой стороны, это может вызвать кривотолки, поскольку я вдовец, сразу распустят сплетни…»
Когда Борн высказал свои опасения, Напрстек омрачился.
21
Вот это да (нем.).
— Что ж, если вы так полагаете, я не считаю возможным настаивать, — сказал он. — Стареете, милый Борн. До сих пор вы всюду были первым, а теперь уже не то. Вы основали первую славянскую фирму в Праге, первый в Праге стали продавать самовары и швейные машины, и я надеялся, что вы первым из коммерсантов будете способствовать успеху женского движения. Ну что ж, значит, эту роль сыграете не вы, а кто-нибудь другой. Ручаюсь, что барышне Ваховой я место найду, не допущу, чтобы она, доверившись мне, напрасно изучила бухгалтерию.
Во время своей негодующей речи Напрстек надел цилиндр и направился было к двери, но Борн задержал его:
— Погодите, Напрстек, ведь я ничего еще не сказал!
— Ладно, присылайте ко мне девушку, надо на нее посмотреть! И кстати, если человек, прежде чем принять решение, взвешивает все «за» и «против», это еще не признак старости!
Итак, посмотрев на Бетушу, Борн принял ее на работу в бухгалтерию с испытательным сроком, положив ей 40 гульденов в месяц. Работники бухгалтерии получали у него от 50 до 60 гульденов, но он мудро и здраво рассудил, что брать на работу женщину практически не имеет смысла, если не говорить о кратковременной сенсации и если не платить ей меньше, чем мужчинам, а Бетуша, не будучи дипломатом, с радостью на все согласилась. Последние опасения рассеялись, когда после бесконечных отсрочек и совещаний с Ганой и маменькой она наконец призналась во всем отцу и он принял новость хотя со слезами, но без всякого ущерба для здоровья. Ваха поплакал, а выплакавшись, сказал, к удивлению дочерей и жены, только сейчас понявших, до какой степени он одряхлел и сдал, что это целиком и полностью его вина.
— Простите меня, доченьки, простите, это я виноват, что вам приходится своими ручками на себя зарабатывать! — воскликнул он, и его парализованные губы жалобно скривились. — Да как же вы могли выйти замуж, коли я проживал все мое жалованье, ни единого крейцера не отложил вам на приданое! Я сердился на вас, упрекал, что сидите в девках, а должен был сердиться только на себя. Сейчас уже поздно, я на пенсии, а у вас жизнь искалечена. О, как ужасно на старости лет понять, что лучше бы тебе совсем не родиться!
Бетуша и Гана успокаивали его, плакали вместе с ним, но его горькие нарекания были для них голосом чужого мира; обеим казалось, что со времени их приезда из Хрудима пролетело не три года, а целая жизнь.
И Бетуша приступила к своим обязанностям.
«Бетуша Вахова с радостью и регулярно ходила в магазин, спокойная работа всегда прельщала ее, — записала Бетуша сама о себе спустя тридцать лет, составляя семейную хронику Вахов. — За аккуратность, прилежание и добросовестность в работе она сразу была отмечена шефом и очень быстро вошла в курс дела. Поначалу ее весьма огорчало, что дамы, приходившие в магазин за покупками, с любопытством ее разглядывали, нередко ей приходилось выслушивать насмешливые замечания, что занимает, мол, не подходящую для женщин должность, но она достойным поведением своим сумела противостоять их непониманию и обеспечить себе полный респект.
…В то время у Борна, — продолжала Бетуша, — швейными машинами торговали в заднем помещении, выходившем на Целетную улицу, там покупатели производили и все расчеты. Войдя с Пршикопов в магазин, шли через главный торговый зал, затем попадали через узкий проход во двор и оттуда — в противоположное крыло магазина, состоявшее из двух больших помещений, где были огромные несгораемые кассы, гнутая мебель и, наконец, швейные машины. Там царствовал пан Стыбал, механик пан Стыбал, бывший специалист по зонтам, мастер на все руки, который чинил все в магазине и в доме, а также бесплатно обучал шитью на швейной машине, — ведь, само собой разумеется, от самой лучшей машины мало проку тому, кто не умеет ею пользоваться. В этом помещении барышня Вахова съедала свой завтрак, который брала из дому, так как пан Борн не любил, чтобы служащие завтракали в магазине на людях.