Импортный свидетель (сборник)
Шрифт:
Еще минуту я лежал и вспомнил, что змея свешивалась из какой-то рамки, да-да, даже не рамки, а трапеции, как попугай на восточных базарах. Я еще раз привстал, протянул руку, ощупал гладко отполированную поверхность.
— Голография, — удивленно сказал я громко.
— Голография — вся наша жизнь, не так ли? — внятно произнес надо мной знакомый голос Фе-дерика, и медленно стал зажигаться приятный свет — Кажется, что все объемно, зримо, ан нет! Всего лишь мертвый камень.
Через несколько секунд я уже видел перед собой своего противника.
— Меры предосторожности, — сказал он почему-то
И тотчас живительные струи кислорода стали наполнять помещение, в котором я провел без малого, ого-го, семнадцать часов.
— Я не хотел бы, чтобы вы чувствовали себя одиноко и неуютно, — сказал Федерик.
— Поэтому пригласили мне в подруги анаконду, — усмехнулся я, понимая, что победил.
— Нет, поэтому предоставили вам апартаменты, в которых вы превосходно проведете время, пока ваша компашка, — он так и сказал — «компашка», — закончит свои морские бредни и изыскания.
— Вот как?
— Да, так, а что, разве я приглашал вас сюда совать нос? По-моему, вы сами изъявили желание посетить клинику. Вы в ней. Но здесь порядки устанавливаю я, вы — гость.
— Чрезвычайно вам признателен, вы очень любезны и, главное, галантны.
— И еще одно, — продолжал Федерик, пропустив мимо ушей мой сарказм, — мы с коллегами долго размышляли над тем, дать ли вам возможность контакта с внешним миром, и пришли к выводу, что вам как журналисту и ученому это будет необходимо, — он чуть усмехнулся, — Вот сегодняшняя вечерняя пресса, как только просмотрите газеты, переоденьтесь и спускайтесь в холл. Я с удовольствием проведу с вами предвечернее время.
С этими словами Федерик бросил возле меня несколько иллюстрированных газет, жестом показал на предназначенную мне одежду и удалился, оставив дверь приоткрытой.
Я осмотрел помещение. Без окна, с покрытыми паутиной углами, с водяными потеками на потолке, оно производило впечатление страшной убогости, и если бы не голография — удовольствие неимоверно дорогое, я бы ни за что не поверил, что нахожусь где-то в цивилизованном месте.
Приняв душ, трубка которого торчала в углу, и переодевшись, я принялся быстро просматривать газеты. Первое, что я увидел, — это заметку об экспертизе, проведенной в отношении цилиндра, найденного на шхуне «Дюгонь». В ней говорилось, что он сделан из пластмассы (но где, кем и когда — неизвестно, а стало быть, состав этой пластмассы неизвестен), что оболочка легче воды, но с содержимым, которое в нем было, тяжелее, и что он облеплен ракушками, и поэтому можно предположить, что он пролежал много десятков лет в воде на дне океана. Эксперты датируют возраст ракушек — сорок с небольшим лет.
Развернув газету, я увидел большую статью, посвященную рассказу о нашей комиссии, с огромной фотографией.
На фотографии были изображены все члены нашей группы. Под каждым стояла подпись, удостоверявшая, кто это. Под изображением очень похожего на меня человека стояла фамилия Вождаева. «Еще один двойник», — подумал я.
Из архива Вождаева
…В Чикаго арестована группа молодых врачей я химиков, задумавших, по их собственному признанию, создать «новую высшую расу», а все остальное человечество попросту уничтожить. С этой целью они намеревались отравить смертоносными микробами сначала водоемы Среднего Запада Соединенных Штатов, затем всей страны и, наконец, всего земного шара.
7
Я был пленен, и мне оставалось только молча анализировать и ждать. Кое-что уже можно было извлечь из преподанного урока.
Во-первых, раз подменили именно меня, значит, чувствуют в Вождаеве реальную опасность. Во-вторых, значит, то, что произошло в Атлантике, быть может, по мнению, буду говорить, Федерика, известно Вождаеву не понаслышке. Не этим ли изысканиям посвящен его архив в Москве?
…Я взял себя в руки, вышел из убогого помещения и вдруг оказался в ослепительно богатом и помпезном зале, одна из дверей которого выходила на балкон, увитый плющом. Повсюду горели какие-то немыслимые лампы, и в тени зелени спускалась лесенка, наверное в сад.
За столиком внизу, в мягком удобном кресле, я увидел Федерика. Он сидел, нервно листая какой-то иллюстрированный журнал, и ждал меня. Перед ним в крошечной чашечке остывал кофе.
— Приветствую вас, — дружелюбно сказал я.
Федерик поднял на меня глаза, в которых я прочитал нетерпение. Он, видимо, ждал, что газета с моим двойником приведет меня в смятение. Так оно, конечно, и было, но я не хотел, чтобы мой враг видел это. К тому же спасибо и на том, что мой двойник не был изображен на фото в форме полковника милиции! Еще не все потеряно.
Я сел напротив него, пододвинул себе чашечку и выдавил в нее сгущенное молоко из тюбика. Кофе был заварен прекрасно. И, отхлебывая его после семнадцатичасового поста и сна, я сидел в неприлично удобном кресле и с мягкой улыбкой смотрел на противника.
— Теперь, после кофе, — сказал он, чуть прищурив глаза (признак слабости), — я буду рад испортить вам настроение окончательно, если только не испортил его до сих пор.
На своем лице я выразил умиление и восторг по поводу предстоящей беседы с мерзавцем.
— Каждое ваше слово записывается, — не оценив моей открытости, продолжал Федерик, — и будет снабжено самыми изысканными комментариями для вашего руководства в Москве. Это я говорю, чтобы вы знали, что мы вольны сделать с вами все, что угодно, и все будет зависеть только от вас. Сразу вас предупреждаю, что вы нам не нужны ни как агент какой бы то ни было службы, ни как ученый, ни как журналист. Я сам в прошлом журналист, — почему-то добавил он, то ли с сожалением, то ли с гордостью, — убивать вас мы не будем, а вот изолировать вас здесь — наш долг перед… — он замялся, — …перед нацией.
«Говорит совсем как папаши третьего рейха», — отметил я про себя, а что убивать не собираются — и на том спасибо. Все пока блеф и шантаж. Где что-либо реальное?
— Если вернетесь когда-нибудь в СССР, чтобы не пикнули там о том, что с вами здесь произошло. Иначе полное досье вашего здесь пребывания будет направлено к вам на родину. Кстати, вы еще не видели его.
С этими словами он показал на лежавшую на столике рядом довольно пухлую папку. Я протянул руку: надо же, из настоящей кожи да на подставке из настоящего зеленого камня — яшмы. Ничего себе, такие у нас в Эрмитаже.