Импортный свидетель (сборник)

Павлов К.

— Но вы же можете настоять, чтобы материал поместили! Ведь это стоит, наверное, денег — направить вас сюда, для чего же вы тут сидите, если ваша газета не будет первой? Да это и в ваших интересах. Так что звоните.,

Что это за «мои интересы», он не объяснил.

Я снял телефонную трубку, набрал код Москвы, вспыхнувший тут же на табло, и номер редакции. И пока набирал, вспомнил об одной забавной истории, которая произошла много лет назад.

Поручили мне сделать небольшой документальный фильм, не помню теперь уже о чем, но помню, что я крутился с телевизионщиками, был фактически и режиссером и одновременно

автором и консультантом. Картина была престижной, и всем хотелось выступить в кадре. Естественно, что эфирное время не резиновое и всех желающих вместить не могло. А мне было страшно неудобно перед всеми, кто хотел сниматься, и тогда я стал спрашивать оператора, что в таких случаях делают. «Я снимаю всех желающих, — отвечал мне оператор, — но тех, кто мне заведомо не нужен, чтобы не обидеть, — девятым объективом. «Что это значит?» — спросил я. «Я говорю ассистенту: старик, давай девятым, и он уже знает, что надо снимать, но только без пленки, а при просмотре мы всегда можем сказать, что при монтаже это выступление было признано неэфироспособным».

Знать бы тогда, что и мне нужно будет иметь свой «девятый объектив», — договорился бы с редакцией, а может, и с генералом о каком-то условном знаке. Но не договорился. А Федерик, как будто понимая это, стоял и улыбался.

Москва на проводе. Слышен голос Лидочки — секретаря Кудинова (мельком видел ее). Я, находясь в тысячах километров от редакции, от Лидочки, у которой всегда хорошее настроение, сидя, можно сказать, в тюрьме, диктую.

— Там много, — говорит Лидочка, когда статья перевалила за седьмую страницу, — и это в номер?

— В номер немедленно, — говорю я и смотрю на Федерика.

Он доволен, все идет по его сценарию.

— Только прошу еще вас, Лидочка, передать Кудинову…

Бац. Нас разъединили.

— Никакой дополнительной информации, — нахмурился Федерик.

— Идиот, — сказал я Федерику, — я хотел передать ему привет, чтобы он не забыл и поставил мой материал сегодня же, но пусть вам будет хуже.

— Перезвоните, — разрешил Федерик.

— Перебьетесь…

Но Москва после нажатия Федериком какой-то кнопки снова была на проводе.

— Василий Владимирович, — сказала Лидочка, — нас разъединили, вы что-то хотели передать?

— Нет, Лидочка, ничего, а что?

— Ну как что, вы сказали, что что-то хотите передать Кудинову.

— Когда?

— Когда диктовали статью.

— Какую статью?

— Ну как же, разыгрываете вы меня, что ли?

— Я — вас, Лида? Что с вами?

— Василий Владимирович, извините, но что с вами?

Я молчал, не отвечая на ее вопросы, пока она не положила трубку.

Бедная девочка не поняла. Внутренне я извинился перед ней. Но сегодня у меня не было другого выхода, мне надо было посеять в ней, а заодно и в Кудинове, которому она расскажет о нашем странном разговоре, сомнение насчет моего материала. И статья не выйдет, во всяком случае до моего возвращения.

До возвращения — легко сказать! Я еще раз с поразительной ясностью понял, что я в тюрьме и со мной не намерены шутить.

Федерик, видимо, не очень понял второй разговор и решил, что я не захотел ничего передавать Кудинову.

Он улыбнулся и вышел, оставив меня одного.

Из архива Вождаева

На первый взгляд может показаться, что уж не такое это сложное дело отличить живое от мертвого. Но как только ученые пытались сформулировать, что же такое жизнь, чем отличается самый простой одноклеточный организм от самого сложного явления в неживой природе, перед ними словно вырастал многоглавый дракон трудностей.

13

Газет не несли, из чего я заключил, что в них сегодня публикуются первые сообщения о работе нашей комиссии. Интересно, что там может быть такое, что мне в моем положении нельзя читать? Быть может, свободная печать как-то не доглядела и выпустила на свои страницы из бутылки джинна истины, а- может быть, нашелся человек, выступивший со статьей, противоположной той, что навязывает советской газете Федерик.

Я снял телефонную трубку. Как и следовало ожидать, она молчала. Однако через полминуты вошла хорошенькая горничная и спросила меня, что мне угодно.

Я сообщил ей, что хотел бы читать газеты каждый день. Она улыбнулась и вскоре принесла мне целую пачку. Я лихорадочно схватил ее и обнаружил, что это все наши, советские газеты. Странно это выглядело: «Сельская жизнь» или «Гудок» на низеньком столике из яшмы в далекой фешенебельной тюрьме.

Но эти газеты, при всем моем уважении к советской прессе, увы, мне не годились сегодня, мне нужна была местная пресса. Об этом я сказал вновь появившейся горничной. Она исчезла и через минуту положила мне на яшмовый столик местную газетенку.

Я развернул ее и стал читать безобидный обзор проведенных в последний день мероприятий, сводящийся в большинстве своем к дискуссии — излечимы ли пораженные в море рыбаки.

Была, правда, и еще одна заметочка. Американский эксперт предполагал, что судно попало в зону так называемого открытого космического пространства — этакая дыра в атмосфере, куда свободно проникают космические лучи, они-то, с его точки зрения, и подействовали на моряков.

Эта смехотворная туфта была рассчитана на обывателя. Известно ведь, что простой человек склонен всегда поверить в самое невероятное.

Я сижу в тюрьме и ничего не могу предпринять. Мне не запрещено пока только думать, анализировать, сопоставлять.

Попробую. Но что я знаю?

Не так мало. То, что все из команды, включая даже хозяина, спятив, оказались осмотренными врачами и отпущенными на свободу, а боцман, который, как мне подсказывает интуиция, меньше всех находился под воздействием этого губительного средства, сейчас в клинике. В чем же тут дело?

А не в том ли, что, хотя доза и сделала боцмана на время невменяемым, она не отбила память? Бели это так, то тогда он действительно представляет опасность для следствия, ибо может кое-что рассказать. Этого не хотел бы Федерик.

А старуха? Я начал склоняться к мысли, что если она и не подослана ко мне, чтобы морочить голову рассказами о преступлениях гитлеровцев в конце второй мировой войны, то во всяком случае удачная игрушка в руках того же Федерика.

Найдись она на два дня раньше, не пришлось бы им ломать комедию с моим двойником; я мог бы и сам прекрасно попасться на удочку, что происшествие в океане дело рук давних мерзавцев, а не сегодняшних.

Бумагу и карандаш мне, хотя я и просил, не давали. Писать и записывать я ничего не мог, потому что исчезли документы и записная книжка, да так, что я и не заметил.