Индийский мечтатель

Штейнберг Евгений Львович

Голукнат уселся в паланкин. Из театра вышла Радха, сопровождаемая служанками. Увидев Лебедева, она остановилась и молча посмотрела ему в глаза. Он низко поклонился. Радха ответила.

Оба паланкина заколыхались над головами носильщиков.

Лебедев постоял еще несколько минут, глядя им вслед. Обернувшись, он встретился взглядом с Кавери, которая стояла в отдалении, наблюдая за ним.

— Здравствуй, девочка! — Герасим Степанович направился к ней. — Понравилось тебе представление?

— О да! — воскликнула Кавери. — Я не знаю языка бенгали,

но все мне было понятно. Это лучше всего, что я видела прежде.

— Ты прекрасная артистка, Кавери, — сказал Лебедев серьезно. — Мне хочется, чтобы ты работала вместе с нами — со мной и твоим братом. Ты могла бы выступать в пантомимах между действиями. Потом выучишься говорить на бенгали, будешь играть роли…

— Джекобс не отпустит меня.

— Ты не рабыня. Никто не имеет права насильно держать тебя.

Когда они распрощались, Кавери с грустью сказала своей дайе:

— Сону говорил, что сахиб равнодушен ко всем женщинам. Это неверно: он любит эту красавицу, и она его любит…

VII

Первое декабря

На следующее утро Герасим Степанович отправился к Голукнат Дасу. Нужно было обсудить деловые вопросы. Волей-неволей приходилось заниматься этими мало приятными для обоих, но необходимыми вещами.

Лебедев предполагал давать по два представления в неделю. Тем временем он разучит с актерами другую, новую пьесу.

— Не могли бы вы уговорить ваших братьев, — попросил Герасим Степанович, — чтобы они отсрочили уплату по моим долговым обязательствам месяца на два?

— Как? — удивился Голукнат. — Я полагал, что вчерашнее представление принесло значительную выручку.

— Увы, это не так! — вздохнул Герасим Степанович. — Билеты на лучшие места пришлось разослать бесплатно почетным гостям. Да и вообще цены у меня низкие — хочу сделать театр доступным для людей малоимущих… Однако достаточно пяти-шести представлений, чтобы я мог не только разделаться с долгами, но обойтись без посторонней помощи.

Голукнат задумался.

— Значит, вы не можете внести даже часть долга? — спросил он.

— К сожалению! — признался Лебедев. — Дело в том, что мне пришлось выручить близкого друга из серьезной беды. Это обошлось в тысячу рупий. Иначе я поступить не мог.

— Попытаюсь поговорить с братьями, — пообещал Голукнат, — но за успех не ручаюсь…

Выйдя из дома Голукната, Герасим Степанович отправился в гавань. Ему нужно было повидать капитана Фостера.

Моряк принял его с обычным радушием. Они сидели вдвоем в капитанской каюте, закусывая ростбифом и запивая его добрым шотландским элем, запасы которого в корабельном буфете никогда не иссякали.

Фостер опять похвалил представление:

— Я ни черта не понимаю в индийской тарабарщине, но мне приходилось видеть такого рода комедии в Лондоне. Так вот, скажу по совести: у вас не хуже!

Лебедев был польщен этой простодушной похвалой.

Он питал симпатию к грубоватому, но доброму моряку. Поболтали о том о сем. Капитан сообщил последние лондонские новости. Война продолжается, конца ей не видно. Торговля падает, многие крупные фирмы пришли к разорению. Налоги растут, народ нищает. В Англии царит сильное недовольство. Волнения в военном флоте. Если так будет продолжаться, пожалуй, вспыхнет революция.

Лебедев счел, что наступил удобный момент — можно заговорить о деле, которое его, главным образом, привело сюда. Собственно говоря, у него были две просьбы: первая несложная, а вот другая…

— Дорогой капитан, — начал он, — я принес письмо.

— Опять к русскому послу?

— Совершенно верно!

— Ну что ж, давайте, теперь такое поручение не представляет опасности. В парламенте и газетах беспрестанно поют хвалебные гимны вашей императрице.

Герасим Степанович протянул Фостеру запечатанный конверт:

— Благодарю вас, капитан. Счел своим долгом сообщить послу об открытии моего театра. Возможно, его это порадует… А теперь разрешите попросить о более серьезной услуге. Один мой приятель подвергся преследованиям здешней полиции. Конечно, его убеждения порядком отличаются от взглядов английских тори… но, право же, это не мешает ему быть порядочным, благородным человеком. Он вынужден скрываться… Вы знаете, я человек искусства, науки, от политики далек, но меня возмущает всякое проявление тирании, и я горячо сочувствую всем, кто от нее страдает.

— Справедливо! Но чем я-то могу помочь?

— Ему нужно поскорей убраться из Калькутты. Если бы вы согласились взять его к себе на судно, то сделали бы доброе дело.

Капитан задумался.

— Понимаю, — сказал он. — Конечно, это рискованно. Если меня уличат в укрывательстве, то по нынешним временам… — Он покачал головой.

— Вы правы, капитан. Если откажете — клянусь, я не буду в обиде.

— Вашему приятелю повезло! В пути у меня скончался матрос от тропической лихорадки. Произошло это еще у берегов Цейлона, но я не успел списать его, и он до сих пор числится в составе команды.

— Отличный вы человек, капитан! — воскликнул Лебедев взволнованно.

— Разумеется, я не стал бы делать это для первого встречного, — сказал моряк, — но ведь это ваш друг, не так ли?

— О да! — подтвердил Герасим Степанович. — К тому же он служил во флоте и может оказаться полезным в плаванье.

Они порешили, что Деффи явится на судно перед самым отплытием, чтобы не привлекать к себе внимания.

Лебедев возвращался в город в самом радужном состоянии духа. Уже две недели скрывался Патрик у одного из приятелей Гопей Подара, в предместье Калькутты, где жили бедняки, промышлявшие рыбным промыслом. Полиция, вероятно, продолжала поиски, но об этом можно было только догадываться: никаких признаков замечено не было. Выдать убежище никто не мог: оно было известно только Герасиму Степановичу, Сону и старому рыбаку.