Индустриальные новеллы
Шрифт:
— Природа нас здесь не балует. Елку привез с гор. Маленькая была, а прижилась, выросла.
С любопытством и теплотой заглянул писатель в темные веселые глаза Герасимова и встретил в них ответный добрый взгляд.
В небольшой комнате, скупо обставленной самой необходимой мебелью, писатель Казакевич и доменщик сидели за большим овальным столом, оживленно говорили, и у обоих было такое чувство, будто они давно знают друг друга. Жена Герасимова, Валентина Петровна, накрывая на стол, тихо заметила мужу, что он, наверно, утомил гостя своими рассказами. Рослая, голубоглазая, со спокойным мягким лицом, она суетилась по хозяйству, не без
В этот вечер Эммануил Казакевич, как-то сразу потянувшись к Герасимову, оживленно рассказывал о людях, с которыми сводила его фронтовая судьба, о себе, о своей не писательской, а просто личной жизни, о дочерях, жене. Георгий Иванович любовался простотой и задушевностью писателя, с которым он сидел сейчас за одним столом, у себя дома, и которого знал по книгам «Звезда» и «Весна на Одере», так полюбившимся ему. Мягко касаясь плеча Казакевича, Герасимов повел гостя в угловую комнату. Она была меньше столовой, с окном, выходившим во внутренний сад.
— Вот, — сказал Герасимов, — переезжайте жить из гостиницы сюда. Ни один гудок с улицы не слышен. Дочь у нас тут жила. Окончила институт, в Челябинск уехала. Я целые дни на работе. Дома только Валя да Екатерина Семеновна. Мешать не будут.
Казакевич подумал и отказываться не стал. На другой день он переехал к Герасимовым. Теперь вечерами они подолгу беседовали. Чаще всего писатель слушал неторопливый рассказ Георгия Ивановича о его жизни. А тому было что рассказать.
Герасимов прибыл в Магнитку в тридцать первом году, когда у подножья горы Атач торчали из снега металлические фермы и темнели глубокие котлованы. Монтажники в подвесных люльках клепали железный кожух первой доменной печи.
Георгий Герасимов в модном костюме и фетровой шляпе ничем не напоминал недавнего харьковского грузчика. В свои двадцать с небольшим лет он успел побывать после Харькова и на шахтах Донбасса, но прочно привязали его к себе домны Макеевки. Там он окончил ликбез, потом рабочую школу. В тридцатом году вступил в партию. Как-то его вызвал старый, известный всему Югу доменщик Иван Коробов и сказал: «На Урале, на Магнитке, задувают новую домну. Ее построили комсомольцы. Они не умеют плавить чугун. Ты поедешь к ним и покажешь, как это делать».
Г. И. Герасимов.
Герасимов впервые увидел домну без каталей и чугунщиков. По сравнению с ней макеевские были карликами. Те вросли в землю, эта стояла на высоком «пне», как на пьедестале. Он несколько раз пересчитал фурмы и еще раз подивился: шестнадцать! Вдвое больше, чем на макеевских. У горна громоздилась машина, похожая на трехдюймовое орудие. — «Пушка Брозиуса», — пояснил молодой инженер, приехавший из Ленинграда. — Сама будет механически закрывать летку при полной струе чугуна.
Подошел коренастый, рыжебородый человек, перекрестил пушку: «Вот, браточки, нет еще такой машины, чтоб сама у горна работала. Меня и в Керчи знают, и в других городах знают, а не слыхал о такой».
Герасимов рассказывал о своей жизни Казакевичу простовато-шутейным тоном, с понимающей улыбкой, но за его словами чувствовалась скрытая гордость прожитой молодости. Живо представлялось, сколько ухарской удали и мужицкого упрямства проявил он, когда взялся освоить американскую пушку. Американцы, в знак протеста против задувки домны в зимнюю стужу, не выслали на нее чертежи. Скрипучие детали сопротивлялись с утробным воем. Но Герасимов не отступал.
Однажды ночью Георгия привлек в бараке шум. Он доносился из комнаты рыжебородого мастера с короткой фамилией Усс. Горновые стучали по столу кулаками и кричали: «Не будем работать на адовой машине!» Мастер теребил рыжую бороду и подливал масла в огонь:
— Верно говорите! Целый день будешь ее только обтирать. Разряд понизят и заработка не увидишь. Американцы придумали, пусть они и работают.
Крики подняли Георгия с постели. Он сел к столу и написал заявление в партийную ячейку.
В пухлой папке с грамотами и газетными вырезками Георгий Иванович отыскал пожелтевший номер газеты «Магнитогорский комсомолец» от 16 июня 1933 года и протянул Казакевичу. Там был очерк о нем, о Герасимове, в котором приводилось то заявление:
Как я комсомолец и член партии, и как меня послали мои макеевские товарищи работать на магнитогорских домнах, значит, я не хочу плакаться и бояться, и давать деру, как Усс, Умрихин и Гамазков.
Я говорю и заявляю, что хоть и страшно голыми руками брать пушку, а возьму. Вот пустим домну, и возьму, и вызываю не падать духом слабых на укоры товарищей.
С тем и подписываюсь.
— А что было дальше? — живо спросил Казакевич, аккуратно складывая газету.
— Дальше? А дальше было вот что! Секретарь доменной ячейки прочитал заявление и сказал: «Хорошо, дадим тебе бригаду. Покажите, что можете одолеть эту дьявольскую машину».
Перед пуском домны Георгию удалось найти на стройке американского инженера, знавшего, как управлять пушкой.
— Почему у пушки два цилиндра? Как ими работать? — задавал ему Герасимов вопросы.
Американец, неторопливо ответил на один вопрос, другой, третий. Потом вытер потный лоб белым платком и сказал: «С вопросами все. Я опаздываю обедать».
— Делать было нечего, — вспоминал Герасимов. — Бригада начала действовать самостоятельно. И пушка заработала.
Рассказы Герасимова, знакомство с заводом, с людьми волновали Эммануила Казакевича. Хотелось, не откладывая, писать новую книгу, ради которой он, собственно, и приехал в Магнитогорск. Но на столе лежала рукопись неоконченной повести о Ленине, будущей «Синей тетради». «Надо, — говорил он Герасимову, — со всем пылом и однолюбием сосредоточить на ней вдохновение».
Долгие беседы с Герасимовым помогали Казакевичу глубже понять ленинскую веру в рабочего человека. Жизнь доменщика, склад его характера, его быт, его отношение к труду, к коллективу подтверждали беспредельную уверенность Ленина в будущем революции. Казакевич как будто слышал ленинский голос: «Я верю, верю в рабочий класс России, в ее народ…»