INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков
Шрифт:
Однако молодость вкупе с крепким от природы здоровьем еще раз восторжествовали над болезнью. Через несколько дней ему стало значительно лучше, но возникли серьезные опасения, не повредился ли он в уме — он никого не узнавал и постоянно обращался к какому-то существу, невидимому для остальных, шепотом с ним беседуя и выслушивая его ответы. Поскольку жар уже спал, подобное поведение внушало тревогу. Он не спал почти двое суток и по-прежнему разговаривал с воображаемым собеседником. Наконец его сморил сон; проснувшись, он узнал сиделку — та хотела дать ему лекарство, но он отстранил от себя чашку; через минуту она сделала еще одну попытку, однако Альфонс упорствовал; тогда ему поднесли бульон — он швырнул тарелку на пол. Сиделка отправилась за врачом — тот решил, что у больного вновь начался бред; но, задав Альфонсу несколько вопросов, убедился, что рассудок к нему вернулся, и стал заклинать его всеми мыслимыми
Послали за его друзьями, за священником — все было напрасно. Он слабел на глазах; по общему мнению, жить ему оставалось не более суток — и тут кому-то в голову пришла мысль прибегнуть к последнему средству. Было известно, что графиня проявила живейший интерес к Альфонсу во время его болезни и каждый день присылала справиться о здоровье. Также было известно, что Альфонс с удовольствием бывал у нее до кончины Мари — несколько раз он даже произносил в бреду ее имя. Из этого заключили, что она может оказать на него некоторое влияние. Врач с одним из друзей отправился к ней: они описали состояние больного и поделились возникшей надеждой. «Я знаю, — добавил господин Р., — что наше предложение не вполне совместимо с правилами хорошего тона; не принято, чтобы дама навещала холостого мужчину — но сейчас речь идет о жизни достойного человека, о благодеянии, и вы, с вашим сердцем, нам не откажете». Графиня, поблагодарив их за доброе мнение о себе, согласилась пойти к Альфонсу.
Когда Паола вошла в сопровождении доктора, больной, дошедший до последних пределов слабости, уже погрузился в летаргическое оцепенение. Несколько минут она стояла, пристально глядя на него; казалось, ее взволновал вид этого красивого лица, на которое наложила свою печать смерть. Альфонс приоткрыл глаза; хотя он был извещен о том, что графиня проявила к нему большой интерес, он вздрогнул, узнав ее. Она пожелала ему поскорее поправиться — в ответ он не проронил ни слова; она взяла отвергнутую им чашку с лекарством и подала ему — он отрицательно покачал головой; она стала мягко настаивать — он пробормотал что-то нечленораздельное, из чего можно было уловить лишь слова: «Слишком поздно». Тогда графиня заговорила внушительным, можно сказать, властным тоном: упрекнула его в слабости, напомнила о долге перед семьей, родиной, памятью о Мари — и все это было выражено с таким красноречием, с такой силой, что ни одна душа не смогла бы устоять. Альфонс с удивлением смотрел на эту необыкновенную женщину: чем дольше он слушал ее, тем быстрее таяла его решимость. Она умолкла, а он по-прежнему внимал ей. Графиня знаком приказала сиделке подать чашку больному и вышла.
С этого мгновения господин де С. начал покорно исполнять все предписания врача; природа вкупе с медициной сделали свое дело — он стал поправляться. На смену отчаянию пришла печаль: он выжил для того, чтобы хранить верность Мари, чтобы лелеять память о ней. Наконец совместными усилиями рассудка и друзей он был возвращен обществу в прежнем своем состоянии.
Рассказчик узнал эту историю от одного из своих знакомых. Тот говорил:
«Мне часто доводилось встречать господина де С. на приемах у генерал-губернатора, у генерала де Моншуази и даже у графини Паолы, в чьем доме я иногда бывал. Я навестил его после случившегося с ним несчастья, а затем заходил справиться о здоровье; во время его выздоровления, весьма долгого, мы стали видеться чаще и в конце концов сблизились.
Как-то вечером мы сидели в его спальне возле камина и беседовали о литературе — как сейчас помню, речь зашла о театре Вольтера, и тут господин де С. внезапно сильно побледнел. Я спросил: что с ним? Он же пристально смотрел на занавески окна. На лице его был написан невыразимый ужас; во взгляде угадывалось смятение; губы дрожали. Должен сознаться, в тот момент и сам я испытал сильное волнение. Страх его был так велик, что это могло означать только одно: он видит нечто необыкновенное. Поднявшись, я подошел к занавескам, осмотрел их, потрогал, раздвинул, но ничего не обнаружил и вернулся на свое место. Я вновь спросил его, что случилось; он, казалось, не услышал меня — я повторил свой вопрос дважды, однако ответа так и не получил. Наконец он успокоился и заговорил о каких-то пустяках. Пробило одиннадцать; я уже собирался уходить, но тут он сказал: „Мне бы хотелось, чтобы вы остались со мной на эту ночь“. Эта просьба меня удивила, однако он был в таком состоянии, что я ответил: „Хорошо, я останусь с вами“. Тогда он лег, а я прикорнул в кресле. Наутро он выглядел вполне здоровым, и я со смехом спросил его: „Расскажите же мне, что за странное видение было у вас вчера“. Он был явно недоволен моим вопросом, и
В тот же день мне пришлось отправиться в Сестри по делам. В Геную я вернулся только через сутки и с удивлением нашел у себя записочку следующего содержания:
„ Сударь!
С Вашей стороны было невеликодушно распространяться о том, свидетелем чему Вы по случайности оказались. Я не желаю и не допущу, чтобы надо мной насмехались, — это не позволено никому, а уж тем более моим друзьям. Вы оскорбили меня, сударь, и я жду от вас удовлетворения, как принято между честными людьми.
Альфонс де С.“
Не в силах понять, чем заслужил вызов на дуэль, ибо ни единым словом не обмолвился о случившемся у Альфонса, я отправился к нему. Когда я вошел, он бросился ко мне со словами: „Я обязан извиниться перед вами, и прошу вас меня простить. Я посмел заподозрить друга в нескромности — это тяжкий грех! Мне стало известно, что вас не было в Генуе с позавчерашнего дня, значит, это не вы… Но кто же сумел узнать?“ Тут он рассказал мне, что к нему заходил майор Лутиль, который начал подшучивать над столь огорчившим его происшествием, — и он подумал сначала, что проболтался именно я. На это я ответил ему, что записку его рассматриваю как следствие недоразумения, что нисколько на него не сержусь и что, желая это доказать, прошу разрешения поговорить с ним по-дружески. „Уже давно, — сказал я, — вы, сохранив репутацию храброго офицера, приобрели известность некоего визионера — и, позволю себе заметить, во многом по вашей собственной вине. История с доктором Р. облетела всю Геную, и вы сами повсюду твердили о том, что случилось с вами, когда погиб Кастеллини. Неужели вы искренне принимаете на веру все эти странные обстоятельства? Не буду скрывать от вас, что, пока не познакомился с вами поближе, принимал вас за ловкого мистификатора или за человека с поврежденным рассудком. Я говорю с такой откровенностью, поскольку успел оценить ваши достоинства, однако хочу посоветовать вам — не поддавайтесь с подобной легкостью иллюзиям, порожденным вашим воображением. Вы должны понять, что все виденное вами или же почудившееся вам, есть следствие расшатанных нервов, детских страхов или оптического обмана. Вы пережили большое несчастье, но ему следует противопоставить силу духа и мужество. Нужно с твердостью сносить враждебность судьбы и не поддаваться пустым опасениям, ибо это недостойно мужчины“.
Помолчав, он сказал мне: „Да, возможно, воображение и расстроенное здоровье послужили причиной некоторых моих странных ощущений; однако есть вещи, которые не поддаются объяснению, и вся мудрость человеческая здесь бессильна. Я хочу открыть перед вами свою душу: вы, быть может, усомнитесь в здравости моего рассудка, но, по крайней мере, отдадите должное моей искренности и сохраните ко мне уважение“. И он рассказал мне обо всем, что случилось с ним после отплытия из Марселя — примерно так, как это здесь изложено.
С этого дня я укрепился в своем первоначальном мнении о господине де С.: признавая за ним выдающиеся достоинства, я уверился, что временами у него наступает помрачение ума. В особенности это доказывали его обвинения против графини Паолы — я счел их верхом безумия. Эта дама отличалась добротой, любезностью, остроумием; конечно, в ней было нечто загадочное — однако во всем этом не было ничего, что хоть как-то соотносилось бы с его россказнями, которые у любого здравомыслящего человека могли вызвать лишь усмешку. Правда, власти, по видимости, придавали им некоторое значение — но только для того, чтобы поразить воображение народа, отвлекая его от поползновений к мятежу. Я прекрасно понимал, что в данный момент бесполезно говорить об этом господину де С. — если ему и суждено было выздороветь, то уповать следовало на целительное время. Я еще раз дал ему совет остерегаться себя самого, попытаться преодолеть свои предубеждения и обязательно навестить графиню: она проявила к нему такое внимание, пока он был болен, что отказаться от визита означало бы проявить крайнюю неблагодарность. Он обещал мне зайти к ней».
Глава двенадцатая
Верный своему обещанию, Альфонс отправился во дворец Паолы — однако ему сказали, что она уехала.
Прошло два месяца. Видения больше не навещали господина де С., прекратились и его нервные припадки. Он выздоровел, но по-прежнему оплакивал свою дорогую Мари, сознавая, что навеки лишился счастья. Впрочем, благодаря усердному труду ему удавалось несколько отвлечься от тяжелых мыслей.