Infernum. Последняя заря
Шрифт:
Она выпучила глаза и долго на него смотрела не моргая, даже побледнела, но резко сорвалась на смех. Она заливалась и не могла успокоиться.
— Ты бы, ха-ха, ты бы видел свое лицо! Ты так серьезно об этом говоришь! — Ида продолжала смеяться, но понимала, что если не выплеснет накопившееся через смех, все прольется слезами.
— Не смешно, — Ишас сердито проворчал что-то еще, встал и пошел в сторону реки. Ида побежала за ним и взяла под руку.
— Да ла-а-адно, ну не дуйся, ну я же пошутила, просто ты правда так серьезно говоришь, будто он, — Ишас вырвал свою руку и это заставило ее замолчать. Он резко развернулся к ней лицом и не было в его глазах уже тепла, только серьезное намерение, граничащее с обидой:
— Ты можешь мне не верить, но за дурака принимать не смей! — Он еще секунду смотрел в ее глаза, казалось, ждал чего-то, пытался увидеть понимание, а может это блеснуло разочарование. Но потом резко развернулся и ушел.
Ида осталась стоять. Ее пронзило его невысказанное огорчение, отразившееся в этих вечно грустных глазах. Даже когда Ишас улыбался, даже когда смеялся, его глаза были полны печали. Очень редко в них можно было увидеть настоящую искорку
Что бы она почувствовала, если б он стал насмехаться и поддразнивать ее страхи. Она так боялась снова почувствовать эту темноту, что не заметила, как убегая от своих страхов, повела себя ужасно. Ведь Ишас мог не верить в ее сны, точнее, он и не верил, но понимал ее, он верил ей. Он никогда бы не стал смеяться над ее переживаниями. А она… Она должна догнать его, должна извиниться, объяснить, что она не в себе и не хотела его обидеть, что она не сразу поняла, насколько он серьезен. Но Ида стояла. Стояла и смотрела, как Ишас отдаляется от нее. И в прямом, и в переносном смысле.
Иди за мной. Я покажу. Правда ждет тебя.
По коже пробежали мурашки. Снова. Какое-то наваждение. Ида развернулась, но казалось, голос накрывал со всех сторон, его эхо разносилось по долине и отскакивало от гор и ущелий, становясь еще громче.
Иди за мной. Я покажу. Правда ждет тебя.
Иду затрясло. Ей хотелось убежать, чтобы больше не слышать этот голос. Но она стояла. Стояла и дрожала, как осенний лист на ветру. Капля упала на губы. Неужели начался дождь? Соленый? Ида не сразу поняла, что это ее слезы. Она стояла, дрожала и плакала. И простояла бы там вечность, зарывшись в захлестнувшие эмоции, но чьи-то крики ее отвлекли. Пробудили. Она еще не могла разобрать слов, которые выкрикивали вышедшие из соседних домов люди, все звуки казались ей приглушенными, будто она под толщей воды, но взор ее прояснялся и она посмотрела туда, куда все показывали. С востока надвигалась черная туча. Удивительно, в этом время у них никогда не бывало непогоды, тем более гроз. Наверное, туча пройдет мимо и уйдет в горы. Но что-то в этой туче казалось странным, необычным. Она была необычной формы — у нее в принципе была форма, и двигалась с небывалой скоростью, несмотря на отсутствие ветра, ведь даже намеков не было на ураган. Солнце светило ярко, а на деревьях не шелестел ни один листок. Но туча грозно надвигалась, набирая скорость, и чем ближе она становилась, тем чернее казалась. И с тучей в их мир пришли звуки. Странные, кричащие, каркающие звуки. Это не туча. Это стая воронов! Их сотни! Ида никогда не видела подобного. Ее живот скрутило страхом — первобытным, древним. Она точно знала, что это значит. Она была уверена — это предзнаменование. И она — часть этого. Ей вспомнился сон. Этого. Не. Может. Быть. Это всего лишь совпадение. А стае воронов есть объяснение. Разумное. Все эти мысли проносились в ее голове, а тело не могло шевельнуться. Ее будто приковало. Она вспомнила историю из “Книги эпох”, где человек солгавший, превратился в соляной столб. Но не успела она завершить эту мысль, как почувствовала тепло, чьи-то руки ее трясли.
— Ида! Что с тобой? Ты слышишь меня? Надо уйти с открытого места! Ида! — голос Ишаса как и все вокруг снова зазвучал издалека, будто он кричал сквозь толщу воды, но Ида ощутила, как ее онемение прошло и вдруг все звуки ярко, громко — слишком громко — ворвались в ее мир. И вместе во звуками пришло осознание, что она больше не стоит на земле — ее несут на руках.
— Ида! Слышишь? Да что ж с тобой! Снова сон?
— Я… я в порядке, — слабым голосом пробормотала Ида, ощущая, как сковавший холод постепенно отходит. — Я не знаю, что было, может, просто испугалась!
— И меня напугала! Ты видела эту стаю? Я сперва думал, туча какая-то, а потом услышал. Создатель, никогда не забуду эти звуки.
— Да, я их до сих пор слышу! — Ида сжала обеими руками уши.
— Еще бы, — Ишас помолчал некоторое время, но Иду не отпустил, продолжая идти и крепко прижимать ее к груди. — Может, тебя все же к Месидас отнести? Пусть посмотрит?
— Нет, не надо, я в порядке, просто испугалась! А куда они…
— Не знаю, они покружили над деревней, накрыли ее тенью, словно ночь наступила, но резко разлетелись. Я пока бежал к тебе, больше ни одной птицы не увидел. Чудно как-то!
— Да, чудно, — прошептала Ида. Холод отступил, но предчувствие чего-то, неподдающегося объяснению, остался. — Иш, прости меня, я не хотела… — она посмотрела ему в глаза
— Я знаю. Все хорошо, — тихо произнес Ишас, опуская голову и прикасаясь лбом к ее лбу. Ида закрыла глаза.
Так они и шли, будто не было в этом мире больше никого. В этот момент не существовало деревни и людей, которым наверняка показалось бы странным происходящее. Все знали о дружбе Ишаса с Идой, многие называли их братом и сестрой, ставя в пример своим вечно грызущимся отпрыскам, но в том, как он ее нес и как она его обнимала, было что-то большее. Нечто выше человеческого понимания. Это не любовь преданных друзей, не любовь брата к сестре, не любовь вообще — это не поддавалось объяснению даже для того, кто наблюдал. А он подмечал все, и в какой-то момент давно забытое чувство пробудилось в груди. Тело смертного пагубно влияет на него. Он вспомнил, как когда-то старший брат… отогнав прочь воспоминания, он вошел в кузницу и последняя деталь его плана встала на свое место. Теперь он знает, как.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ИСКУПЛЕНИЕ
Если я любви не имею, то я – медь звенящая и кимвал звучащий[1].
Из всех твоих творений Любовь была самой непредсказуемой и необъяснимой. Она была всеобъемлющей, великой, могущественной. Даровав ее людям, ты уничтожил все, оставив лишь жалкие крохи, несравнимое подобие этого чувства. А люди заточили ее в слова. И теперь она ограничена и мала, она потеряла свое могущество и вынуждена влачить свое существование, довольствуясь тем, как люди с ней обращаются. Иные жестоки в обращении к ней. Они используют ее в своих коварных замыслах, в своем лицемерии швыряют ее тем, кому она не нужна. Знали бы они, обо что вытирают ноги, кого предают и чего не ценят. Она могла бы вознести их к небесам, она могла бы спасти их жалкие мерзкие души, позволь они ей освободиться, перестань называть ее одним словом. Они и понятия не имеют, что утратили. А может, это Ты испугался ее силы? Счел ее могущественнее себя? Ведь если б эти жалкие смертные узнали о том, на что она способна, они б молились ей, они б… Зачем ты ее создал? Она должна была стать во главе этого мира. Она б объединяла, и ни одно коварство не смогло бы существовать подле нее. Там, где была бы она, не нашлось бы места ни предательству, ни обидам, ни гордыне, ни зависти. Я бы, наверное, хотел посмотреть на мир, где правила бы она. Ты, может, не помнишь, но в одной из эпох, кто-то из смертных разгадал ее тайну и посчитал, что ты бы мог быть ею. Он в чем-то был прав, по правде сказать, во всем, кроме тебя. Ты ее создал, но не по образу и подобию своему, потому что ты никогда не знал, что это значит — любить. И не лги мне. «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви»[2]. А ты боишься! Если бы ты смог, тогда я… ай, неважно. Я меньше тебя должен думать о ней, потому что только она могла бы помешать моей задумке. А я непреклонен. Я — раб, который восстал и доведет дело до конца. Того самого конца. И любовь покажется им не спасением, а погибелью.
[1] 1 Кор. 13:1
[2] 1 Ин. 4:18
Глава 9. Овладение (Ранее 12 и 13. После и Йофас)
По коридорам памяти блуждая,
И в двери каждые стуча,
Надежду абсолютную теряя
под ударом блестящего меча
в руке безжалостного палача
Осень постепенно вступала в свои права, стирая летнее тепло яркими красками падающих листьев на фоне серого неба. Снежные вершины гор пронзали облака, впиваясь острыми гранями и разрывая плотный воздух. Дни становились короче, ночи холоднее, а количество дел только увеличивалось. До появления первых холодов нужно было успеть многое, а после напастей, уничтоживших запасы зерна и попортивших виноградники, тем более. Неведомо откуда появившаяся стая воронов не пролетела бесследно: за ночь были уничтожены все созревшие и недозрелые фрукты, выклеваны ягоды — весь урожай, который еще не успели собрать, превратился в объедки после пира пресыщенных господ, которые надкусывают, пробуют, не прожевывая выплевывают еду исключительно удовольствия плоти для. Наутро ничего кроме раскорчеванных полей и разбросанных ошметков в садах не напоминало о воронах. Ни одного. Нигде. Объяснений не нашлось даже у старожилов. Лишь Старуха Игиль, найдя свободные уши, возвещала о наказании за грехи, о расплате за доброту, проявленную неблагодарным людям, но ее никто не слушал. Впрочем, как всегда. Все искали рациональное объяснение. В их мире не было места неизведанному и уж тем более чему-то потустороннему, иррациональному. Они верили только в то, что видели и могли пощупать. Даже существование императора порой вызывало недоверие, дескать, мы его не видели, кто знает, есть он или это выдумки? И во всем этом не было бы ничего странного, если бы те же люди не посещали по пятницам храм и не уповали в делах своих на Создателя.
Последнее время жизнь в деревне стала нелегкой, но сплоченность и поддержка друг друга позволяла деревенским не опускать руки. Они вместе восстановили амбары после пожара, вместе собирали погибший урожай в надежде обнаружить среди плевел хоть пару зерен, которые можно будет отложить на зиму. Все эти годы деревня спокойно обходилась сама по себе, не контактируя с городами и тем более столицей за редким исключением, что создавало иллюзию самостоятельности и независимости. Жители сами обеспечивали себя пищей, одеждой, необходимыми инструментами и материалами. Из города к ним привозили разве что летописи о событиях последних дней, да указы имперские и раз в несколько месяцев Йофас ездил за материалами и инструментами для кузницы, продавая новые кованные изделия. Говорят, когда-то он был первым кузнецом империи и половина императорской стражи до сих пор ходит в доспехах, выкованных Йофасом, и носит мечи его производства. Но два десятка лет назад по неизвестной никому причине он покинул столицу, по одной из версий, из-за болезни жены, по другой, впав в немилость императора, и приехал в Азрет, в самую дальнюю деревню империи. На нейтральные территории, куда не дотянулась бы рука Патани. Как-то Мосс, рассказывая об этом, обмолвился, что император ни за что бы не отпустил своего кузнеца, не будь тогда занят страшными проблемами империи. Но дальше этого разговоры не заходили. Иногда Йофас выбирался в Пар-Ис, но возвращался оттуда мрачнее тучи — хотя не сказать, что в остальные дни он был сама приветливость, — но возвращаясь из столицы, он несколько дней ходил угрюмый и злой. Но никто не знал, с чем это связано. И когда снова возникла нужда отправиться в Пар-Ис, он отправил Луйса, чем удивил всех. За столько лет он ни разу не взял с собой Ишаса, уже не говоря о том, чтобы отпустить того одного. А тут отправил незнакомца, проработавшего всего ничего. Ида помнит, как в один из дней отец ворчал, что не вернется этот помощничек, давно уже сбежал с деньгами в другую деревню. Но Йофас был непреклонен. Ишас старался этой темы избегать, даже с Идой не захотел обсудить. Она уверена, что его очень ранило это решение Йофаса, хоть Ишас отшутился и не показал своих чувств. «Я наоборот рад, что не пришлось тащиться в такую даль».