Infernum. Последняя заря
Шрифт:
— Париссия не оставит это!
— Не оставит! Но нам не пережить войну сразу с двумя соседями, мы еще не восстановились. Поэтому у нас нет выбора. В жертву будут принесены не только «нездешние». Справедливый выбор. Без повода обвинить в геноциде.
— Мой император, но вы же понимаете, какую волну недовольства это вызовет? Мы избежим войны с внешним врагом, но начнем гражданскую… Как объяснить людям, когда они слышали пророчество…
— Я наследник закона на земле, и мой закон един для всех! Ответственность лежит полностью на их плечах. Но я должен быть уверен, что в случае возникновения очагов возмущения или назревания бунтов, у нас хватит сил хотя бы для подавления подобного в зародыше! Пусть винят тех, кто разносил слухи о пророчестве,
— Да, это мы можем обеспечить.
— И позаботьтесь о тех, кто может воспользоваться моментом для разжигания внутренних конфликтов. Твои тени готовы? Начинайте наблюдение уже сегодня, я уверен, шепот до них дойдет, поэтому следите, чтобы никто не смел сбежать, закройте ворота, выставьте стражу. И приказ отдайте в нужный час, не раньше.
День плача и крови
995 год со дня Откровений
Пар-Ис, Зарават
Над цветущим городом повисла тишина. Под покровом ночи. Раз. Два. Три. Вдох… и вопль сотен голосов разорвал эту плотную тишину, как рвет на части бумагу вспыливший поэт. Эху этих криков не дано смолкнуть еще долгие годы. Этот плач впитался в стены домов и проник в камни дорог, омытых слезами десятков матерей. Они не успели понять. Они не успели осознать. Они не успели услышать крик младенца, как его не стало. Никто не уцелел. Стражники императора не упустили ни одной семьи. Они появились из ниоткуда. Может, сдали повитухи, может, соседи, а может слухи о безграничной власти императора — правда, и взор его действительно всеобъемлющ. Даже во тьме, даже в самой дальней коморке, даже в спрятанной от людских глаз хибаре — они нашли всех. Они забрали каждого. И кровь вставших на пути обагрила улицы. Отцы и матери потеряли своих детей. Они не верили в пророчество. Потому восстали. Они посчитали пророчество удобным прикрытием давно назревающей ненависти. Они посчитали — и им помогли прийти к этой мысли, — что стали первыми жертвами политики истребления азкаретцев. Противостояние и подавление возникающих очагов недовольств только усилило подозрения. Ведь обезоружили их и обыскали дома не во имя безопасности, а заранее, чтобы когда за ними придут, им нечем было оказать сопротивление. Поджигание ненависти друг к другу, подкорм подозрений и подпитка сомнений — оказалось достаточно, чтобы за считанные дни натравить друг на другу два народа, пускай мирно до этого сосуществовавшего. Не осталось друзей, не осталось родных, не осталось преданности — лишь предательство. Вчера братья — сегодня враги. И было не важно, что скорбь их постигла общая, но в чужих ты всегда охотнее видишь врага, нежели в своих.
995 год со дня Откровений
Пар-Ис, Зарават
— Мятеж подавлен, ваше величество, а с азкаретским другом ведутся переговоры. Он не верит, что в тот день была только одна зараватская семья, чье дитя родилось мертвым. Он уверен, что это подстроено.
— А что за семья?
— Кузнец наш, чудотворец. Но после случившегося мы его не нашли. Жена умерла при родах, поэтому зная Йофаса, он где-нибудь в горах долбит камни, переживая утрату.
— Нет, боюсь, зная Йофаса, он давно отправился следом за своей семьей. Оставьте поиски. Пригласите нашего дорогого друга в столицу, письмами такие вопросы не решаются. И в Париссию отправьте гонца — меня беспокоит их молчание о произошедшем.
— И так император отдал приказ убить всех рожденных в первый день осени. И несмотря на то, что в пророчестве речь шла о нездешнем ребенке, во избежание войн и еще больших жертв, солдаты империи вошли в каждый дом. Правда, говорят, зараватская семья была всего одна, но неизвестно слухи то были, чтобы дать повод азкаретцам и париссийцам выставить свои ультиматумы, или действительно было так, но…
Святой отец еще продолжал говорить, когда она осознала, что плачет. Невозможно. В голове все перемешалось, но боль от лжи самого близкого человека превратилась в нечто иное. Все чувства и эмоции размылись, она бы не смогла ни сейчас, ни потом объяснить, что именно ее переполняло в тот момент, когда она слушала о безнаказанном зле, распространившемся в городе, где она, как оказалось, родилась. Она пыталась почувствовать страх или скорбь об утраченном детстве, которого ее лишило какое-то пророчество. Но этим чувствам мешала память, подкидывающая воспоминания о видениях и голосе, который, собственно, и открыл ей эту тайну. Вдруг это не помутневший рассудок, а действительно какие-то способности, то, из-за чего она должна была погибнуть тогда. Осознание значимости всего было еще в расплывчатом состоянии, оно не обрело очертаний, не получило формы, чтобы Ида могла что-то предпринять. Она плакала, пока Святой отец предавался воспоминаниям, в его рассказе сквозило сожаление, просьба искупления, будто он находился там, будто был свидетелем или, что хуже, участником. Когда он закончил и посмотрел на нее, в его глазах блестели непролитые слезы.
Он смотрел на нее внимательно, будто изучал, будто хотел проникнуть в душу и убедиться, что спасение не было напрасным. Что они не подписали себе смертный приговор. Благими намерениями.
Ида вытерла слезы, сделала пару вдохов и выдохов, попыталась откашляться и тихо произнесла:
— А если я — та, кто принесет погибель?
— Не думаю, дитя. Пророчество — результат, а не процесс. Я не знаю, что и как приведет к такому исходу, но я уверен, что быть тем, кем тебе уготовано, — это выбор! Каждый свободен выбирать: следовать за судьбой или поворачивать ее туда, куда ты считаешь нужным.
— Но мои сны, — увидев замешательство Сар-Микаэла, Ида поняла, что не рассказала еще о своих видениях. Она замешкалась, страх и неуверенность раскрывать тайну, способную переубедить его, заставить поверить, что она напророченная погибель. Но Ида не могла больше держать в себе, поэтому сдалась и рассказала о своих снах и голосе.
Сар-Микаэл внимательно слушал.
— Я не… не знаю, что это, но все эти совпадения не могут ничего не значить, — тяжело вздохнула Ида, не поднимая головы. Она боялась увидеть в глазах Святого отца страх или ненависть.
— Но и не могут ничего значить, если ты не придашь им этого значения, — спокойный, внушающий доверие голос успокоил Иду, и она подняла голову.
— Вдруг это не сны, а видения? Вдруг они предупреждают меня, чтобы мы могли избежать этих опасностей?
— А может в попытке избежать, мы наоборот приблизимся и сделаем хуже? Ида. Не вини себя!
— Я не знаю, как мне быть дальше, что делать, — Ида всплеснула руками и тяжело уронила их на колени.
— Я уверен, ты примешь правильное решение. У тебя доброе сердце, полное любви, не отрекайся от него. Не позволяй страху затуманить твой разум и чувства. Не бойся! Убегая от опасности, мы наоборот бежим ей навстречу. — Сар-Микаэл положил руку на ее плечо и слегка сжал. Этот жест подарил Иде толику уверенности. Если сам Святой отец не видит в ней угрозы, если он верит в нее, это должно что-то значить.
Ида ничего не ответила. Святой отец словно все понял и, казалось, не ждал ответа. «Не отрекайся от него». Все так запуталось. В один миг ее мир перевернулся и больше не станет прежним. Она поговорит с отцом, скажет, что хоть и обижена, но понимает его. Она обязана ему своей жизнью. Но ей не избавиться от мысли, что эта жизнь может стоить жизни миру. Живы ли ее настоящие родители и сможет ли она когда-нибудь встретиться с ними? Удастся ли сохранить эту страшную тайну? Почему она не родилась на день раньше или позже, как Ишас. Ишас! А что если… Ида резко подскочила и вылетела из кельи, даже не поблагодарив Сар-Микаэла. Она мчалась так быстро, как могла.