Infernum. Последняя заря

Мильтон Нина

— Да брось, какие швы. Это волку швы накладывайте. У него пасть разодрана. — Ишас усмехнулся и откинул голову на спинку кресла, тяжело выдохнув.

— Хвастун! Сядь нормально, дай обработаю пока. Луйс, дай мне… а где он?

— Кто? Луйс? — вскинулся Ишас.

— Да, он только что был тут, — растерянно пробормотала Ида.

— Я и не заметил!

— Странный он какой-то!

— А я говорил!

— Что говорил?

— Ой, — подскочила Ида, — ты когда…

— За водой ходил, чтобы рану промыть. — Луйс передал ей миску с водой и чистую тряпку. — Схожу за Месидас.

Когда он снова вышел, Ида с Ишасом еще какое-то время смотрели на закрытую дверь, пытаясь дать разумное объяснение случившемуся. Тишину нарушил Ишас.

— Говорил же, странный!

— Да… ладно, давай сюда ногу! И не смей ныть!

— Чего? — завопил Ишас.

— Того! Будет щипать!

— Переживу!

И вообще дай я сам.

Ида отпрыгнула от него, убрав руку за спину.

— Сиди спокойно и запомни этот день, потому что я больше не буду за тобой ухаживать.

Ишас промолчал, лишь наклонил голову, чтобы Ида случайно не заметила его растерянность и легкое разочарование.

Ида, поняв, что сопротивления больше не встретит, присела перед Ишасом и стала аккуратно вытирать кровь вокруг раны, прижимая другой рукой сам разрыв. Ишас сжал зубы, но заметив, как нежно и с какой заботой Ида стирает красные следы его победы, застыл. Он смотрел сверху как трепетали ресницы, как она поджимала губы, будто чувствовала его боль, как волнение отражалось в ее быстро вздымающейся груди. Он смотрел и перед его взором проносились картины будущего, которое, как бы он ни желал, никогда не смогло бы осуществиться. В его будущем нет места ни любви, ни теплу. Он заслужил своим появлением на свет лишь презрение. Он не знал ни ласки, ни нежности, поэтому считал, что сам не способен дарить счастье другим. Одиночество — его судьба, его искупление, его покаяние. Он мог лишь украдкой в такие мгновения поддаваться слабости и мечтать, что, возможно, в другой жизни он бы заслужил прощение и позволил бы себе раскрыть то, что спрятано глубоко в душе за тысячей замков и под маской беззаботности. Он не успел отвести взгляд, когда она подняла голову и словно заглянула в его на секунду распахнутую душу. Тогда маска безразличия и паяца вернулась на свое место. Он растянулся в привычной, ставшей такой родной, игривой улыбке:

— Ну что, жить буду?

— Да, — на секунду ему показалось, что не этого вопроса она ждала. Ему показалось, что хрупкая надежда разлетелась на тысячи осколков и больно ранила ее — выдали поджатые губы. Она всегда их поджимала, когда не получала того, чего ждала. — Если кровь остановится.

— Обещай, что не будешь плакать и держать траур всю жизнь, обещай, что проживешь ее счастливо и так, как…

— Эй, размечтался! Так легко не отделаешься! Сейчас тебя заштопают и тебе придется терпеть меня еще как минимум… хм, как минимум, — Ида задумалась, прижимая палец к подбородку и оставляя красный след.

— Я согласен на вечность, — тихо, чуть дыша, произнес Ишас.

— Ты отчаянный!

— Да, есть такое. — тут его взгляд упал на стол: — А почему ты сняла кулон?

— Ой, точно! Луйс попросил посмотреть, наверное ему понравилась твоя филигранная работа и он завидует, что ему ты такое не куешь. — Ида поспешила надеть кулон, но от Ишаса не ускользнуло ее секундное замешательство. И он не мог не заметить волнения, которое проскользнуло в ее движениях при упоминании Луйса.

— Ну ему и не снятся странные сны, от которых нужно защищать. Хотя, судя по тому, что было, не особо кулон помогает, — Ишас хотел отшутиться, но у него это не вышло.

— Я думаю, дело не в кулоне, Ишас. Мы слишком взволнованы, чтобы думать и делать выводы. У меня в голове все смешалось, слишком многое происходит и мы точно что-то упускаем. Тебе нужно отдохнуть.

— Нам нужно отдохнуть. Тебе в первую очередь. Пойдем завтра к горе? — неожиданно даже для себя предложил Ишас. — Помнишь, как раньше? Забудем на день обо всем, представим, что ничего не произошло и все как прежде?

— Дойдешь-то со своей ногой? — Ида улыбнулась, и тепло от этой улыбки согрело обоих.

— Да ты за мной не угонишься завтра.

— Горный козел, — не успела она договорить, как в нее полетело полотенцем. И на секунду мир пророчества перестал существовать. Но только на секунду.

Глава 14. Потрясение (Ранее 18. Тревожные вести)

Прошла неделя с момента, как Ида нашла письма. В тот вечер столько всего произошло, что она была не готова к еще и этому разговору с отцом. В мыслях перебирая каждый день все произошедшее, она продолжала называть его отцом, но пока не могла понять, что изменится в их жизни и сумеет ли она дальше его так называть вслух. За эту неделю они пересеклись всего несколько раз — либо так складывались обстоятельства, либо оба старательно избегали друг друга. Потран хотел дать ей время, но и сам был не готов к переменам. Он с того самого дня двадцать лет назад перестал даже думать о том, что Ида ему неродная. Его душа была опустошена, сердце разбито, и девочка, едва спасшаяся от неминуемой гибели, была его оплотом. Его домом. Он сделал все, чтобы так все и оставалось. Ни одной живой душе, кроме Йофаса, не проболтался, ни одним словом, ни одним

поступком не вызвал сомнений. Он месяцами скитался по заброшенным хижинам, далеким деревням, в которых не задавали вопросов и не смотрели косо. Его легенда была тщательно продуманна и настолько детальной, что он сам в нее поверил. Его путь лежал на юго-восток, спасение и способ уберечь тайну он видел только в деревне, которая тогда не была ни Зараватом, ни Аз-Каретом. Он продумал все. Добравшись до деревни, Потран был готов к косым взглядам, подозрениям, вопросам — он был готов ко всему. Кроме того, что будет не один. Не одну тайну хранила деревня. Поэтому Потран был уверен, что другая правда никогда не всплывет. Даже чуть раскосые глаза Иды не выдавали в ней азкаретку, скорее придавали некое очарование и выделяли среди подруг. Он и в мыслях не мог допустить, что она узнает правду. Особенно так рано. Она была не готова. Он был не готов. Опасность не миновала, притаилась, как хищный зверь перед прыжком, выжидает, высматривает, вынюхивает. Он не мог так рисковать. Поэтому когда увидел письма в ее руках — старый дурень, не осмелившийся сжечь их, сентиментальный хрыч, решивший, что если не успеет рассказать, хотя бы так искупить свой грех, — он рассердился, потому что испугался. Он никогда не видел ее такой растерянной, такой… такой преданной. Поэтому вместо прощения, он попросил ее забыть. А ее «ненавижу» до сих пор раздается эхом в его голове. Непонятно, откуда у него силы не выдать бурю, бушующую в его душе, и продолжать выполнять свою работу при постоянно блуждающем разуме — как он не спилил себе ногу и не отрубил руку, — вероятно, опыт и мастерство делали все за него. Но сколько еще он будет избегать этого разговора? Ида злится из-за лжи, но если он ей все объяснит, она услышит, она поймет. Она же его любила эти годы не из-за общей крови. Она же его… руки затряслись, задрожали губы и впервые за эту неделю Потран почувствовал, как ком, гнездившийся в груди и давящий все это время, готов вырваться потоком слез. Из этого состояния его вырвал голос:

— Слыхал, старик, имперский гонец прибыл? — безобидно брошенная фраза Мосса, желающего в очередной раз продемонстрировать свою небывалую способность узнавать все раньше всех, возымела абсолютно противоположный эффект. Пот выпрямился и напрочь забыл о терзавшей душу боли. Страх явился на смену, затмив собой все чувства. Первобытный страх, необоснованный, беспочвенный, но зарождающийся на могиле зарытых тайн. Боится тот, кому есть что скрывать. Поэтому Мосс проводил взглядом вылетевшего из мастерской Старого Пота.

***

— Какая, к сыну, война? — разорвало абсолютную тишину, которая была необычной, потому что в зале находилось больше дюжины человек — они никогда не могли сдержаться от разговоров, шепотков, даже во время выступлений председателя. У старосты собрались основные члены деревенского Совета, который был восстановлен после навалившихся неприятностей. Последние десятилетия были мирными, спокойными и похожими друг на друга, поэтому существование Совета была в большей степени формальным. Никаких происшествий или проблем, требующих вмешательства. К тому же деревня действительно была забыта всеми. Эти нейтральные территории когда-то были предметом спора и многочисленных жертв. Две страны никак не могли поделить землю. Ресурсов на ней не было, но она, находясь на перекрестке трех дорог и возвышаясь над ущельем с одной стороны, была хорошей зоной, дающей преимущество своему владельцу. В результате долгих споров император Патани смог прийти к компромиссу с предшественником нынешнего хана Аз-Карета. Азрет оставался Заравату, взамен чего Аз-Карету отдавались степи Калазора — две нейтральные зоны, освобожденные от войсковых частей и расположений. Поэтому долгие годы в армию никого не призывали, лишь иногда в деревню наведывались отряды для проверки, не царят ли среди местного населения азкаретские настроения, не переманили ли соседи на свою сторону, не ждать ли предательства, так как хоть на деле Азрет и принадлежал Заравату, но торговлю предпочитал вести с Аз-Каретом и Париссией —ближе, выгоднее, удобнее. К тому же Аз-Карету пятнадцать лет выплачивалась хорошая подать и позволялось передвигаться по Тройному пути беспрепятственно, лишь проходя формальный досмотр. По сути, автономия, как назвали бы это в Париссии. Но угроза войны и слухи о том, что Аз-Карет собирает своих воинов на границе, вынудила вспомнить о них.

В письме императора требовалось предоставить условия для проживания двух отрядов на период проверки и охраны границ, обеспечить нужды военных в пище и оружии. В этой напряженной тишине висел невысказанный вопрос, а между строк читалось обвинение.

— Как невовремя!

— Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться и время умирать… время разрушать и время строить… время разбрасывать камни, и время собирать камни; время обнимать, и время уклоняться от объятий… время любить, и время ненавидеть; время войне, и время миру[1].