Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Служил.
— Ах, служили?! — говорю я. — В таком случае я должен сказать вам...
И тут я сразу перешел на арабский язык.
Я говорил недолго — минуту или, быть может, две,— ровно столько, сколько мне было нужно, чтобы высыпать все слова на этом языке, какие легионер узнает в первые дни службы и запоминает на всю жизнь. Не стану переводить их: им соответствуют только те крепко просоленные русские выражения, о которых, кажется, Герцен говорил, что объяснять их никому не надо, потому что всякий сам понимает.
Едва я закончил свою тираду на арабском языке, как услышал истошный крик:
— Это ты?
Наконец-тоР
И вслед за каким-то грохотом до меня донеслось:
— Ничего! Это я опрокинул кресло! — И тут же капральским тоном:— Марш сюда-а-а-а! Жи-ва-а! Бегом!
Я вскочил в такси.
Ренэ встретил меня, окруженный семьей. Нарядная дама стояла рядом с ним и приветливо улыбалась. Двое детишек замерли в почтительной позе. Горничная в крахмальной наколке и белом переднике таращила глаза из-за спины хозяйки. Все с любопытством смотрели на мсье из Москвы, в особенности дети и горничная. Советских граждан называли тогда «человек с ножом в зубах». Везде и всюду можно было видеть изображение такого человека: лохматый, обросший дикой бородой, курносый, с бешеными глазами, в папахе набекрень и с длинным кухонным ножом в зубах.
Моя внешность нисколько не совпадала с рисунком. Мсье из Москвы был тщательно выбрит, причесан, носил мягкую шляпу, в общем, был настолько похож на обыкновенного человека, что, если бы не знать наверняка, вряд ли кто поверил бы, что он действительно из Москвы, что это и есть человек с ножом в зубах.
За завтраком было весело. Ренэ великолепно подражал петушиному голосу профессора Кана, у которого мы в свое время слушали римское право. Потом он стал изображать в лицах экзамен:
— Что вы знаете о школе бартолистов?
Студент молчит.
— Мне начинает казаться, мсье, что я задал вам нескромный вопрос?..
Студент молчит.
Кан, поджимая губы:
— Можете ли вы по крайней мере сказать мне, когда они жили, эти славные бартолисты?
Студент молчит.
— Вы хотите скрыть это от меня? Вы хотите, чтобы я сам искал их? Где? Между потопом и второй пунической войной? Запомните, мсье, хорошенько: они жили в четырнадцатом веке. Вы ничего не слыхали об этом?
Студент молчит.
' Кан, багровея:
— Я очень сожалею, мсье, что ворвался в пустыню вашего невежества... Не смею задерживать-...
Самое смешное в этой чудесно разыгранной сценке было то, что Ренэ почти точно скопировал ее с натуры. Отличие состояло лишь в том, что тогда, на подлинном экзамене, он сам и был тем бессловесным студентом, которого сейчас изображал.
Потом Ренэ стал говорить со своей пятилетней дочкой по-капральски, и девочку это страшно смешило.
Ренэ разливал вино, пил, пел, веселился и был великолепен. Я видел жизнерадостного, довольного своей судьбой человека и радовался за него.
3
На следующий день я зашел за Ренэ во Дворец правосудия.
С каким благоговением взбегал я двадцать пять лет назад по широким ступеням этой знаменитой лестницы, чтобы слушать прославленных судебных ораторов, набираться опыта у судей, заглядывать в наболевшие и трепещущие сердца людей, приходивших сюда за справедливостью и не понимавших, почему их так часто постигает разочарование.
Дворец стоит на главной улице Латинского квартала, на знаменитом бульваре Сен-Мишель, более широко известном под прозванием «Буль-Миш».
Вместе с Ренэ мы пошли бродить по бульвару и по кварталу. Нас обоих влекло туда, где некогда проходила наша молодость.
Все оказалось на месте.
Мы заглянули в здание нашего факультета, в библиотеку св. Женевьевы, — все по-старому. В доме, где мы жили в студенческие годы, комнаты по-прежнему сдавались студентам, внизу по-прежнему была прачечная, на углу по-прежнему лавка старьевщика. На каждом повороте мы вспоминали: «Тут, за углом, была парикмахерская, а за ней булочная». Или: «Сейчас должна быть мясная, а потом аптека». И т. д.
И все так и было.
Мы просидели несколько часов на террасе кафе «Пантеон», завсегдатаями которого состояли еще в студенческие годы. Потом настало время обедать, и мы пошли — опять-таки как когда-то — в ресторан «Голубая звезда», где столовались в студенческие годы. В «Звезде» было полно студентов. Мы сели на свои старые места — у окна, справа от входа. На нас были серые фетровые шляпы марки «Борсалино», и никто не догадывался, что это шапки-невидимки, под которыми скрываются два пожилых человека, разыскивающих свою молодость.
Мы ее не нашли.
Молодость была, но не наша. Мы говорили о том, что смерть — это, в конце концов, не больше чем отсутствие.
Весьма возможно, что это именно так.
Потом я сказал Ренэ, что все-таки удивительно: ничего не переменилось в Парижё!
Он ответил мне, что не переменились только камни. В жизни города произошли перемены, и очень значительные.
Он сказал это с оттенком грусти.
Мы решили совершить еще одно паломничество: на Могилу Неизвестного Солдата.
Ренэ согласился не сразу.
— Не люблю я туда ходить! — буркнул он. — Однажды мы собрались там, остатки Легиона. У меня душу вывернуло. Противно было видеть самого себя повторенным несколько десятков раз. Целая орава старых дураков. В 1914 году мы поверили всем бредням. Потом оказалось, что нас обманули, как деревенских простаков. Чему тут радоваться?
Он говорил полушутя, но я почувствовал горечь .в его словах.
Все-таки мы поехали. Не могли не поехать.
На площади Этуаль мы обнажили головы и прошли под Триумфальную арку.