Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Было бы не так обидно, — сказал мне командир полка, — если бы ему помогли бежать какие-нибудь другие шпионы. Но в том-то и дело, что его выручили честнейшие люди. Каждый из них готов сто раз умереть за свою родину. Но умереть им, кажется, легче, чем расстрелять испанца, даже если это заведомый шпион: ведь он «дал слово, что больше не будет»! Они поверили. Разве можно не верить испанцу, когда он дает слово?
Под охраной этой «кастильской чести» работали шпионы Франко, и агенты парижской сюртэ, и румынской сигуранцы, и польской дефензивы, и итальянской овры. Мерзавцы пробирались на командные посты и угоняли людей на верную гибель.
Под охраной «кастильской чести» работали троцкисты. У них были свои военные силы, чтобы срывать планы командования Интернациональных бригад. И еще были анархисты — мощная партия беспорядка, с которой тоже приходилось считаться.
На фронт приходили пушки без замков, снаряды, начиненные песком, патроны, не подходившие к калибру оружия. Фронт требовал чистки и смены командования и штабов. Но во всех инстанциях, куда можно было направлять жалобы, сидели люди Франко.
Достойно удивления: как же это Мадрид продержался почти три года?! Город был осажден, предместья были изрыты траншеями, в квартале Карабанчель Бахо шли рукопашные бои, кровь стекала в Мансанарес по городской канализации, а ворваться в Мадрид немецкие танки смогли, только когда правительство заключило мир с генералом Франко, верней, капитулировало перед ним через голову армии и народа.
Но тут надо кое-что уточнить.
Если бы Франко рассчитывал только на своих солдат и мавров, он бы с места не сдвинулся, не было бы никакого мятежа.
То, что1 происходило в Испании, было открытой интервенцией Гитлера и Муссолини, предпринятой для ликвидации Народного фронта.
Ах, эти Народные фронты, эти грозные объединения левых партий в Испании и Франции! Вся мировая буржуазия сходила с ума от трепета и страха. Ей мерещилась советская власть. Это было для нее пострашней, чем пресловутый Страшный суд, предрекаемый Библией. В него никто не верил: если бы история с этим судом содержала крупицу правды, ему бы уже давно пора было состояться, а между тем его никто не видел.
А советская власть имеет реальные очертания. Ее видят все.
В чем же спасение? Кто спасет?
Как это —кто? Гитлер спасет! Только не надо ему мешать!
Мешать? Господи, да мы ему поможем!
И помощь была ему оказана в высшей степени существенная.
Едва военные действия начались, правительства двух великих так называемых демократий, Англии и Франции, организовали «Комитет по невмешательству в испанские дела». «Невмешательство» выразилось в том, что Франция отказала Республике в выдаче давно заказанного и оплаченного оружия. Англия же со своей стороны блокировала побережье Республики, дабы никто не мог туда доставить оружие и снаряжение со стороны моря. Совершенно очевидно, в чем была цель этого хваленого «невмешательства»: не мешать Гитлеру.
Испанский народ был вынужден бороться почти безоружный и голодный.
Но он боролся.
Он боролся с яростью отчаяния, и эта ярость нагоняла смертельный страх на всю мировую буржуазию. Она звала Гитлера уже истерически, как зовут на помощь в минуту гибели.
Но Гитлер не мог прийти: не пускали испанские республиканцы.
Тогда поднажали на испанских правых социалистов, которые стояли во главе правительства. Они все поняли и капитулировали.
Оригинального в этом нет ровно ничего: Иуда опередил их на две тысячи лет. Они только эпигоны.
Вспоминая свое недолгое пребывание в Испанской республике, я думаю не о расторопной прислуге франкистов.
Я вижу борющийся народ и вижу героические Интернациональные бригады. Я вдыхаю напоенный романтизмом подвига воздух Испании.
СНОВА В ПАРИЖЕ 1
Почти весь 1937 год я прожил в Париже.
Поезд пришел вечером, около десяти часов. Я оставил вещи в гостинице рядом с вокзалом, пошел в ближайшее кафе, сел на террасе и сразу почувствовал себя так, точно и не уезжал отсюда.
А прошло двадцать с лишним лет!
В этом и состоит одна из самых притягательных особенностей Парижа: вы никогда не чувствуете себя здесь чужим.
Здравствуй, Париж!
Автобус доставил меня на Большие бульвары. Все было знакомо — шумная толпа и небо, красное от световых реклам.
«Альба! Одевайтесь у Альба!»
«Носите обувь Эйро!»
«Да, но Робби шьет лучше!»
«Сапожник Жозеф — друг чувствиильной ноги!»
«Щадите вашу печень, пейте водку Анти!»
Все было как двадцать и тридцать лет назад. С каждым пройденным кварталом я чувствовал себя уверенней, проще.
Утром я встал рано и пошел бродить по городу.
Не было трамваев, не было извозчиков, не было конных омнибусов. Улицу запрудили автобусы, такси и автомобили. Их было очень много, они уже только мешали друг Другу.
Город был похож на клокочущий котел. Но и это не было ново: когда я приехал в Париж впервые, лет за тридцать до описываемого дня, мне тоже казалось, что меня бросили в клокочущий котел.
Здравствуй, Париж! Здравствуй, ясное голубое небо, веселый воздух, аромат цветов, улыбки женщин,.,
Здравствуй, Париж!
2
После того, как на войне погиб Гастон де Брассак, у меня остался в Париже только один старый товарищ— Ренэ Дериди. С первого курса мы с ним сидели на одной скамье, жили у одной хозяйки на улице Сом-мерар, и оба ушли в армию, когда началась война.
Ренэ родился и вырос в Париже, он был француз по воспитанию, но по бумагам считался иностранцем и тоже попал в Иностранный легион. Во второй роте он был моим капралом.
Я нашел его по телефонной книге, в списке адвокатов, и утром позвонил.
Отозвалась секретарша. Я прошу ее доложить, что говорит такой-то.
И тотчас раздраженный мужской голос переспрашивает:
— Кто говорит?
Я называю себя. Тот раздражается еще больше. Он два раза переспрашивает, я два раза повторяю, а он уже в бешенстве. Я начинаю думать, что не туда попал, а на всякий случай спрашиваю:
— Простите, мэтр, в Иностранном легионе вы служили? '
Небольшая пауза, и тот же голос говорит, однако уже не раздраженно, а скорей оторопело: