Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Видимо прочитав у меня на лице некоторое недоумение, он пояснил: «Надо быть объективным и беспристрастным».
Я быстро попрощался и ушел: мне не о чем было с ним говорить.
Советский и Германский павильоны стояли как раз друг против друга. Один венчала известная скульптурная группа, изображающая рабочего и колхозницу,— символ молодого государства, стремящегося вперед и выше. На другом торчал огромный горбоносый орел со свастикой в хищном клюве.
Две силы, боровшиеся за завтрашний день .мира, Европы, Франции, сошлись на этой площади лицом к
лицу. Казалось бы, все так ясно! Казалось бы, французскому писателю все должно было быть особенно ясно: для германских фашистов французы были «низшей расой». Народ, который дал энциклопедистов, который совершил Великую революцию, который обогатил человечество гением Лавуазье, Бальзака, Пастера, Блерио и многих других, народ, который своими руками создал такую чудесную страну, как Франция, — этот народ германские фашисты объявили народом «негроидов», «чумой белой расы» и отрицали за ним право на существование.
А французский писатель считал, что не может выразить своего мнения о Советском павильоне, пока не увидит, что делается в павильоне германского фашизма. Если окажется, что бумага, на которой напечатана «Моя борьба» Гитлера, лучше той, на которой изданы учебники для советских народов, впервые получивших доступ к культуре, то он засчитает одно очко в пользу германского фашизма: «Надо быть объективным и беспристрастным».
Человек жил в мире отвлеченных и путаных представлений, и они не давали ему видеть жизнь собственного народа, тревоги этой жизни, ее муки, радости, страхи и надежды.
Первый наш конгресс, как уже сказано, собрался в 1935 году в Париже. Барбюс был одним из его организаторов. И что же, не нашлись разве писатели, которые говорили, что придут на конгресс, но лишь при том непременном условии, что Барбюс выступать не будет? Они говорили, что вот, мол, уже несколько лет, как Барбюс занимается другой деятельностью и не пишет. Стало быть, он утратил право выступать на съезде писателей.
Но какой же это «другой деятельностью» занимался Барбюс? И была ли она действительно несовместима с выступлением на писательском антифашистском конгрессе?
Известно, что Барбюс сделал делом своей жизни защиту мира. Он был председателем Всемирного комитета борьбы против войны и фашизма. Автор самой потрясающей книги о войне разъезжал по всему свету, из конца в конец, и звал людей к борьбе за мир. Больной, немощный, с легкими, изъеденными туберкулезом, он потрясал массы, когда всходил на трибуну.
Вайян-Кутюрье сказал мне однажды:
— Анри был удивительный человек. Он умирал за минуту до того, как подымался на трибуну, и через минуту после того, как оставлял ее. Но на трибуне он жил полной и счастливой жизнью. Он боролся и был счастлив.
И вот некоторые писатели считали невозможным именно его допустить к участию в писательском конгрессе в защиту мира. Правда, это им не удалось. Но не достаточно ли уже одного того, что такой вопрос был поставлен и вокруг него велась борьба, голоса разделились, были за и были против?
4
По-моему, все это, в конце концов, лишь результат того чрезвычайно сложного положения, в которое западноевропейскую литературу поставила Октябрьская революция.
Корифеями были тогда писатели, вышедшие из войны четырнадцатого года. Ужасы этой войны, потрясения, которые она вызвала, были их основной темой. Их произведения волновали сердца.
Но мало-помалу становилась очевидной и какая-то порочность этих произведений. Чего-то им не хватало. У читателя появилось смутное, но непреодолимое ощущение того, что эта литература чего-то не досказывает, и чего-то весьма важного.
Ощущение не обманывало.
Когда Мопассан и Золя описывали войну 1871 года, они говорили все, что по тому времени могли сказать честные писатели.
Но после того, как в России война завершилась социальной революцией, уже нельзя было считать правдивой такую литературу о войне, которая не раскрывала бы самого главного: причины возникновения войн.
Сама жизнь требовала от литературы чего-то другого. Описывать горе потерь после того, как война уже отгремела, — этого теперь было недостаточно. Надо было разъяснять и доказывать народам, что если только они не хотят, чтобы их и впредь обманом загоняли на фронты и там истребляли, то им надо что-то делать с общественным устройством, надо отнять у буржуазии право и возможность затевать войны.
Новые задачи выходили за рамки того, что касалось войны и мира. Они оказались гораздо более широкими.
Что, например, думает литература по поводу того прискорбного факта, что горе людское есть явление организованное и что оно — основа общественного порядка? Не сумма отдельных, случайных, хотя бы и многочисленных несчастий, а сама основа существования буржуазного общества.
Во времена Мопассана и Золя такой вопрос еще не возникал. После Октябрьской революции от него некуда уйти. Литература не может притворяться и слепой, и глухой, и немой одновременно. Ей никуда не уйти от того внезапно раскрывшегося факта, что жизнь со всеми ее радостями и горестями — не музей. Ее надо делать, творить, строить, а не взирать на нее со спокойным любопытством туристов. Работать надо!
Много новых и важных требований предъявила жизнь всей мировой литературе после 1917 года.
Но чтобы справиться со своими новыми обязанностями, писателям надо было внутренне, для себя, принять тот новый гуманизм, рождение которого возвестил выстрел «Авроры». Говоря языком аэродинамическим, писателям надо было преодолеть революционный барьер.
Многим это удалось. Прежде всего Барбюсу и Рол-лану. У других же (у большинства) ноги оказались ватными. Эти остались позади.
Любопытно: буржуазная интеллигенция всегда шла впереди своего класса. Она всегда говорила о лучшем будущем, и оно предполагалось лучшим для всего человечества. Но после мировой войны и Октябрьской революций эти талантливые буржуа смекнули, что для их класса будущее может начаться с привлечения к ответственности за войну. Они вцепились в прошлое.