Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Вдруг раздался голос Толстого.
— Чего мы здесь не видали? Пойдем, что ли, на чистый воздух! — шутливо сказал Алексей Николаевич.
Чистого воздуха не было. Во всем Мадриде воздух был тогда отравлен запахом гари. Но мы прекрасно поняли! мысль Толстого. Неприятельская разведка, которая следила за каждым нашим шагом, дорого заплатила бы, чтобы увидеть среди нас растерянность, малодушие. Конгресс рисковал утратить свой престиж, еще не начавшись. Нельзя было этого допустить. И мы почувствовали, что должны подать пример. Это было опасно, но необходимо. Не сговариваясь, не рассуждая, не обсуждая и не колеблясь, мы все почувствовали, что нас обязывает к этому наше положение советских граждан. Вся наша делегация, в том числе две женщины, которые были с нами, — детская писательница Агния Львовна Барто и жена Толстого Людмила Ильинична, — вышли на улицу и вернулись лишь тогда, когда прекратилась бомбардировка.
Иностранные делегаты смотрели на нас, выпучив глаза.
з
Такова была увертюра к нашему конгрессу.
Он оказался немноголюден.
Его украшением были такие писатели-антифашисты, как Людвиг Ренн, Эрих Вайнерт, Вилли Бредель. Они, правда, участвовали в заседаниях лишь урывками, но на то была уважительная причина: они служили в армии Республики, в Интернациональных бригадах, и приходили на конгресс лишь в минуты затишья на фронте.
Один пришел на заседание только однажды, но на костылях — из госпиталя.
Венгерский писатель, наш добрый и дорогой Мате Залка, не дожил до конгресса: он погиб незадолго до нашего приезда.
Погибли на знойной испанской земле английский писатель и историк Ральф Фокс, кубинский литератор Пабло де ла Торренце Броу, еврейский поэт из Хайфы Исаак Иоффе, немецкий поэт Ульрих Фукс.
Да будет им вечная память.
Конгресс был немноголюден.
Из писателей с мировыми именами на него приехали Алексей Толстой и Мартин Андерсен-Нексе. Из больших писателей Англии и Франции не было никого.
О причинах этого абсентеизма приходилось только догадываться. Но кое-какие соображения напрашивались сами собой.
Мадрид был избран местом Второго конгресса весной 1935 года, на Первом Парижском конгрессе.
Но в 1935 году Испания была страной увлекательного туризма; в Испании тогда трещали кастаньеты. А в 1937 году там уже трещали пулеметы, те самые пулеметы германского фашизма, против которых восставал Первый конгресс, хотя тогда они казались еще чем-то абстрактным и далеким.
В 1937 году фашистские пулеметы стали реальностью.
Очень трудно было отделаться от мысли, что заботы о своей безопасности удержали дома многих писателей, которые два года назад, в Париже, казались исполненными боевого пыла.
Кое-кто из делегатов полагал, что у воздержавшихся имелись и другие, впрочем, тоже не слишком героические мотивы: во Франции, например, сильно переменилась конъюнктура. В 1937 году буржуазия была до смерти напугана Народным фронтом. Она боялась, как бы к власти не пришли коммунисты, и сама мечтала о военном мятеже вроде испанского. Она стонала: «Лучше Гитлер, чем коммунисты».
Поехать в такое время в Испанию, на антифашистский конгресс, выступать там рядом с коммунистами против Гитлера — означало для многих писателей подвергнуть слишком рискованному испытанию версию о независимости литературы.
, Постараюсь показать, что это значит на практике.
Во Франции, как, впрочем, и в других буржуазных странах, литература слишком часто является лишь второй профессией писателя, даже если он талантлив и известен. Чтобы жить на литературный гонорар, надо быть не только талантливым, но и очень плодовитым. Это не всякому дано. t
В ту пору у меня было много знакомых в парижском литературном мире. Я видел, как люди живут.
Романист В. служил чиновником в министерстве. В другом министерстве служил библиотекарем драматург Д. Еще один романист служил хранителем музея. Третий — в фирме, выделывавшей курительные трубки.
В Брюсселе я встречался с искусствоведом X. Его труды о театре' создали ему европейское имя. Чтобы прокормить себя и семью, X. служил в управлении городского трамвая.
* Этот список можно бы продолжить, но, по-моему, не* зачем. И так все ясно.
Не будем слишком строги к тем, кто не смог приехать на конгресс из-за своей прямой, непосредственной и слишком грубой зависимости от хозяев, на которых они работали. Быть может, некоторым из них самим было тяжело и противно видеть, что дорогие им свобода и независимость находятся под большим вопросом, и вопрос сей разрешается не только не в эмпиреях, но даже не за письменным столом, а за обеденным.
Не будем к ним слишком строги.
Но были и другие. Были писатели, материально вполне независимые. Почему же и они не приехали?
Об одном из них, знаменитом романисте Д., я вспомнил в Валенсии в результате случайной ошибки.
Этот Д. вышел из первой мировой войны и написал о ней немало волнующих страниц.
В двадцатых годах он приезжал в Ленинград, где мы и познакомились. По тем временам поездка в СССР была демонстрацией политической симпатии и считалась к тому же чем-то вроде путешествия на Северный полюс на собаках.
Д. еще не достиг т.огда большой славы, но все же был известен и считался писателем передовым.
Потом он выдвинулся. Потом его провели в Академию, он стал так называемым «бессмертным».
После Ленинграда я его не видел. Но в Париже, незадолго до отъезда в Испанию, мне попала в руки его фотография. Человек стал неузнаваем. Он был далеко еще не стар, но что-то появилось в нем ужасно стариковское. Быть может, наглухо застегнутое черное платье старило его,, а может быть, елейность? У него в лице появилась какая-то счастливая елейность, только взглянете—и сразу воскресают перед вами великие старые ханжи, имена которых обессмертила литература.