Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Я провел во Владивостоке несколько дней, встречался с Арсеньевым почти каждый день и раза два или три был у него дома.
Я не сразу принял его приглашение, хотя сделано оно было в простой и милой форме.
У меня была своя причина. Не предвидя поездки во Владивосток, я выехал из своей таежной берлоги в чем был, не захватив городского платья. На мне была кожаная куртка, кожаные брюки и высокие болотные сапоги, обильно смазанные дегтем. Мой квартирный хозяин всегда расхваливал свой деготь. Он уверял, что этого дегтя, одного его запаха, боится даже сама нечистая сила. Это было правдоподобно. От меня шарахались в поезде, в гостинице, в ресторане — всюду, где я появлялся.
Мог ли я пойти в таком виде к Арсеньеву, зная, что 'у него жена?
. Так я ему и сказал.
Но он только весьма добродушно пожал плечами.
— Моя жена? Вам перед моей женой неловко? Эх, голубчик вы мой, чем вы ее удивите? Она, бедняжка, ко всему привыкла, что вы!
Я рискнул пойти.
Хозяйка дома приняла меня радушно, как ни в чем не бывало. Видимо, она в самом деле ко многому привыкла.
Арсеньевы занимали небольшую квартиру, обставленную скромно, однако украшенную множеством разных диковинных предметов, вывезенных из тайги. Тут были и охотничьи берестяные трубы, и деревянные божки, которым кое-кто еще поклонялся в тайге, и каменные топоры, которыми кто-то еще пользовался, и многое, многое другое.
— Да у вас целый музей! — сказал я. — Савич говорил, вы и письма получаете интересные.
— Есть, есть! — смеясь, подтвердил Владимир Клавдиевич.
Он стал рыться в столе и достал письмо, написанное детским почерком. С позволения Владимира Клавдиевича я списал его.
Вот оно: «Владимир Клавдиевич. Мне учительница задала работу про зайцев. Напишите, как и чем они добывают пищу. Мне больше от вас ничего не надо. Пишите скорей: работу надо сдать в четверг». Следует подпись. К письму была приложена переводная картинка,— по-видимому, гонорар.
Это было наивное и трогательное подтверждение слов Савича о том, что у Арсеньева слава не только писателя и ученого, но «просто доброго человека».
Однако едва я об этом заговорил, он опять смутился и перебил меня:
— Вы завтра вечером свободны? Можете прийти обедать? Мы обедаем в шесть. Хорошо?
Он что-то довольно громко воскликнул не по-русски" Тотчас вошел китаец в белой поварской куртке. Арсеньев заговорил с ним по-китайски, и так же свободно, как со мной по-русски.
— Завтра вечером будете кушать трепанги, лишаи и еще всякую всячину китайскую. Вы еще такого не ели. Пальцы оближете, — сказал он мне.
Необычайно острые приправы было очень нелегко выдержать. Но Владимир Клавдиевич предался некоторым отдаленным воспоминаниям, и это оказалось настолько интересным/, что я даже не заметил, как съел кушанье, от которого у меня буквально горело во рту.
Владимир Клавдиевич рассказывал о себе.
В девяностых годах прошлого века он окончил в Петербурге Владимирское пехотное училище и был выпущен подпоручиком в Третий западносибирский батальон, расквартированный в Красноярске. Однако, прибыв на место назначения, подпоручик Арсеньев, к изумлению своему, узнал, что его воинская часть давно покинула Красноярск — уже три года, как она переведена во Владивосток.
— Теперь смотрите, пожалуйста, — сказал Владимир Клавдиевич, — в Петербурге об этом не знали. Ни в военном министерстве, ни в Главном управлении Генерального штаба. Недурно?
Подпоручику ничего не оставалось, как пуститься вдогонку своей части. Но это было не так просто: дальше Красноярска железная дорога не шла. Ехать пришлось на перекладных. Отмахав несколько тысяч верст по первобытному сибирскому бездорожью, Арсеньев увидел военный бивак. У солдат на погонах был шифр «8 В.-С. Б.» Это оказался Восьмой восточносибирский батальон.
— А где Третий западносибирский? Не встречали? — допытывался Арсеньев у солдат.
— Мы самые и есть Третий западносибирский, ваше благородие, — отвечали солдаты. — Так что переименовали.
Арсеньев не поверил и пошел к командиру, части. Все оказалось правдой. Третий западносибирский отправился к месту нового назначения в походном порядке, то есть пешком. Шли вот уже три года. Сменились солдаты, сменились офицеры, офицерши нарожали детей, а батальон все шел и шел. Зимовали в попутных деревнях, продвигались вперед в хорошую погоду. Куда спешить? Ведь не на богомолье шли! Никто никого не торопил. Три года шагали — до Владивостока оставалось триста верст.
Когда Арсеньев закончил эту чудовищную историю, из-под бровей выглянули насмешливые глаза.
— Ведь вот она какая была, Расеюшка-то наша! Вы подумайте! Теперь смотрите, пожалуйста, — выходит, я как бы мост, живой мост между Расеюшкой и социализмом! А?
И, чуть переведя дыхание, продолжил:
— Кончилась Расеюшка! Хотите знать, много времени не пройдет, и даже тут, на Дальнем Востоке, будет культура. Руку даю на отсечение, здесь будут фабрики и заводы, промышленность. Этим я хочу сказать — труд будет умный! Вы знаете, кто здесь, на Дальнем Востоке, теперь работает? Комиссия по изучению производительных сил! Государственная комиссия, само государство назначило!
Я сказал, что знаю об этом от Савича и знаю также, чья это заслуга.
— Не в заслуге дело — во времени, — оборвал меня Арсеньев. — Мало я до революции толкался по канцеляриям с этой идеей? А какой был прок? Кто о них когда-нибудь хотел слышать в России, о производительных силах? Кто интересовался ими? Кому в голову приходило, что в основе всего должно лежать знание, изучение, наук?! Руку даю на отсечение, что скоро здесь все пе* ременится. И главным лицом здесь станет не перекупщик, сукин сын, который отбирает у таежного жителя соболей в обмен на блестящую погремушку. Вот помянете когда-нибудь мое слово — главным лицом на Дальнем Востоке будет инженер, учитель, ученый, образованный человек. И будет их много, и каждый сможет стать образованным человеком. Вот увидите. Тогда скажете: Арсеньев предсказывал...
Тихонько открылась дверь, и на пороге показался худощавый человек небольшого роста, с лицом монгола, но явно не китаец, а скорей всего гольд, или ороч, или удэге. Он только показался на пороге, но не переступил его, увидев, что за столом сидит гость. Сколько ни звали его, он не решился войти и даже закрыл за собой дверь.
Владимир Клавдиевич вышел, а его супруга сказала мне, что это пришел удэге Геунка.
— Славный малый, — сказала она, — но очень робкий. С ним была страшная история.