Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Однако он быстро спохватился:
— А-а-а! С черной бородкой? Такой, невысокого роста?
— Вот именно, с бородкой. Мадзини его фамилия.
— То-то! А я думал, что вы были на улице Мари-Роз и видели ту старую каргу...
После маленькой паузы он сказал:
— Неплохая улица наша Мари-Роз. Я там поселился лет тридцать тому назад. Почему? Вы спрашиваете, почему именно на Мари-Роз? Да просто улица тихая, боковая, на окраине, квартиры там были дешевы тогда, вот я и поселился. Вероятно, этого русского тоже соблазнила дешевизна. Потому что никаких других достоинств эта улица не имела тогда и не имеет теперь. Это улица простого люда. И эти русские тоже были простые. Но вы мне только объясните: что это, в конце концов, за народ, эти русские?
— А что?
— Как что? Не знаю, мсье, встречали ли вы когда-нибудь русских, но, по-моему, они странные люди. Они все до одного были бедняки и все занимались политикой. Вот чего я никогда не пойму: зачем тебе заниматься политикой, если у тебя нет на обед? Это дело для депутатов и сенаторов. Они получают жалованье и имеют возможность воровать. А бедняку незачем соваться в политику. Возьмитё хотя бы этих супругов Уль-янофф: две комнатушки на втором этаже. Там теперь живет некий мсье Леба, очень тихий жилец. Но когда жили Ульянофф!.. Ах, мсье, вы не знаете русских! Они ходили в гости друг к другу в двенадцать часов ночи и громко разговаривали до утра! Мы покоя не знали. Когда они уехали, в доме сразу стало тихо.
Он перебил сам себя:
— Давайте, мсье, сделаем снимочек без пальто, я думаю, так будет лучше.
Он произнес эти слова каким-то другим тоном и другим голосом, очень быстро, как бы понимая их незначительность в сравнении с воспоминаниями, которые уже, видимо, стали дороги ему самому.
.Я снял пальто.
. — Оч-чень хорошо! А вы знаете, как мы узнали, что это именно Ленин жил среди нас? В семнадцатом году, когда произошла эта история в России, одна наша жилица, тоже русская, хотя, впрочем, вполне порядочная девушка, заходит к консьержке, мадам Ру, и говорит: «Вы знаете, мадам Ру, кто этот Ленин, который перевернул всю Россию?» — «Кто?» — «Да ведь это наш Улья-нофф!»
Вот тебе и на! Кто бы мог подумать? Тогда все стали вспоминать его, какой он был. Консьержка, мадам Ру, говорила, что всегда считала его загадочным человеком. «Подумайте, — говорила она, — у него не было никаких человеческих слабостей. Он не пил, не курил, он даже не ходил в кафе. В библиотеку, на собрания — и домой».
Однако скажу вам, мсье, — от себя, — прибавил фотограф, — когда вы с ним разговаривали, со стороны всегда могло показаться, что вы учитель, а он ваш ученик. Так он всегда слушал, просто и скромно. Только, бывало, улыбнется, и довольно-таки лукаво... И все-таки, скажу вам, они были порядочные люди, эти супруги Ульянофф. Они, например, всегда аккуратно платили за квартиру...
Тут старик внезапно взорвался.
— Но согласитесь, мсье, — почти что крикнул он,— от этого еще далеко до того, чтобы стать во главе России!.. А мы, мсье, мы с тех пор не знаем покоя. Дом стал местом паломничества! Консьержка, мадам Ру, нашла в погребе старую висячую керосиновую лампу этих Ульянофф. Хлам, выброшенная вещь! Вы мне поверите, она сумела продать ее за сто франков!.. Сто франков! Когда новая не стоила и двадцати. Мало тсго! Через два дня прибежали какие-то люди и предлагали ей за эту же лампу тысячу франков! Ах, мсье, она была безутешна... Ты-ся-чу!
Начиная с семнадцатого года в этот дом ходят и ходят. Уже нет мадам Ру, уже в доме три раза переменились жильцы, остался я один из старожилов, а люди все ходят. Придут, станут на улице и смотрят на этот дом, и смотрят, и смотрят...
В. к. АРСЕНЬЕВ 1
Мне довелось участвовать в одной экспедиции, которая проходила по среднему течению Амура.
Еще в Москве, только собираясь в дорогу, я благодарил добрую судьбу: мне так давно и так сильно хотелось побывать в местах, которые описал Арсеньев! И места меня привлекали, и сам Арсеньев. Я любил этого человека за то, что сам он любил природу такой поэтической любовью. И в особенности за то, что он с такой душевной теплотой написал образ гольда Дерсу-Узала. Я угадывал в Арсеньеве личность высокого морального порядка. Меня радовала возможность увидеть его.
Это было в 1929 году. Хозяйственное освоение Дальнего Востока едва начиналось. Природа стояла еще почти не потревоженная. Глядя на нее, можно было легко себе представить, в каком состоянии пребывала вселенная в первую неделю мироздания, когда все еще было «вчерне». Земная твердь, не вполне застыв, представляла собою нечто довольно рыхлое. Порядка не было ни в чем: горы громоздились хаотически, кое-как, низменности перемешаны с возвышенностями, холмы — с овра-
гами. Вода тоже еще не организована: то нет ничего — полное безводье, то ключи, речки, речушки, речонки, ручейки сбивались в кучу и грызлись, как свора уличных собак.
.Первозданный беспорядок! И все же какой красивой оказалась тайга! Особенно на рассвете, когда солнце едва снимет туман и в неясной еще голубизне неба становятся видны очертания Хинганских отрогов. Лес наполняется шумами. Тукают дятлы, поет иволга, скрежещет сойка, и вдруг, тяжело, но' суетливо хлопая крыльями, потянет с озера табун уток, а то гуси пронесутся стаей, плавно * стелясь в воздухе и шелестя крыльями.
Удивительно, как красива тайга в такие минуты!
2
Как-то выдалась передышка в работе экспедиции, и я дал себя соблазнить двум нашим проводникам — местным охотникам, точней говоря, двум браконьерам, — и отправился с ними в глубину тайги стрелять изюбря, охота на которого в это время года запрещена. (Признаюсь в этом чистосердечно, потому что установленный законом срок давности ограждает м*еня от ответственности.)
Выехали мы, конечно, верхами. Была ночь, однако уже угадывался близкий рассвет. Одна собака была своя, да еще одна, соседская, видимо тоже заядлая охотница, не хуже нас, увязалась за нами сама, увидев в предрассветном тумане, что мы при оружии и седлаем лошадей.
Мы долго шли в глубь тайги, дня три, я думаю. Идти было трудно. Кони проваливались в болотах, выбивались из сил. Приходилось вести их под уздцы, самому проваливаясь поминутно. .
— Ничаво! — неизменно подбадривали меня мои спутники. — Не робейте! Дале хуже будет!
Дальше становилось действительно хуже. Болота сменялись глухой тайгой, без дорог, без тропинок. Густые заросли не пропускали ни лошади, ни человека, лианы цеплялись за ноги. Вековые деревья жались одно к другому. Беспомощно прислонившись к живым, стояли мертвые великаны тайги, бурелом, сухостой. И снова болота, болота...
Так шли мы в глубине таежного мира. Я снова и снова изумлялся непостижимому чутью проводников, их умению ориентироваться. Еле различимая зарубка на дереве, прислоненная к дереву сухая ветка, горелое бревно, положенное определенным, им одним понятным образом, — все служило приметой и помогало найти дорогу, по которой год, или два, или все три года назад они однажды прошли.