Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Он оказался наделенным даром живой речи, его движения были стремительны, веселый и наивный блеск внезапно вспыхивал и сверкал в его глазах.
Я сказал ему, с каким восторгом мы всей семьей читали описания его путешествий.
Удивительно, как он сразу смутился, сконфузился. Он даже перебил меня и заговорил о другом.
— Теперь смотрите, пожалуйста, — сказал он, — ведь все мои проводники убиты...
Его первое слово было о безвестных маленьких людях, темных жителях тайги, которые помогали ему в его путешествиях. Поминутно повторяя: «Теперь смотрите, пожалуйста», он назвал не менее двадцати своих проводников — гольдов, орочей, тунгусов и удэге, которые были убиты, и все с целью грабежа. Один нес из тайги панты, другой — соболей, третий — корень женьшень, и всех находили мертвыми. Он даже назвал мне одного удэге, которого убили, чтобы забрать его жену.
— Теперь смотрите, пожалуйста, ведь и Дерсу Узала убит. — Владимир Клавдиевич назвал это имя с теплой и нежной грустью. — Дерсу Узала! — повторил он. — Какой был чудесный, трогательный человек. Однажды он прибежал ко мне совершенно расстроенный: пропала моя чернильница. Бедняга был в отчаянии, просто жалко было на него смотреть. А ведь он не знал, какова ценность этой баночки чернил, да и о самих чернилах имел смутное представление. Он даже не знал, собственно, как их назвать, и только сказал мне, что потерял «грязную воду». Но ему было мучительно, этой честной душе, при мысли, что он обманул мое доверие.
И после^ грустной паузы еще одно воспоминание:
— Однажды, на привале, я читал солдатам «Сказку о рыбаке и рыбке». Дерсу сидел тут же и что-то мастерил. Я даже не заметил, что он слушает. А он, оказывается, слушал. Когда я кбнчил чтение, он сказал задумчиво: «Верно! Много такой баба есть. Шибко старика жалко. Надо было лодка делай, другой места кочевай». Ах, Дерсу, Дерсу!.. Он был силен и вынослив, как зверь, уверяю вас, но добр, простодушен и доверчив, как дитя... Да они все такие, эти удэге, и гольды, и орочи, и тунгусы. И в этом всегда было их несчастье. Потому что, доложу вам, на земле мерзавцев много. Очень много.
Арсеньев читал в Институте курс этнографии Дальнего Востока. Он только что закончил лекцию и был свободен.
— Хотите, пройдемся? — предложил он.
Во время прогулки он спросил, что больше всего понравилось мне на Дальнем Востоке.
Ответить было легко. *
— Тайга!—сказал я.
— Правильно. Далеко заходили?
Я описал маршрут.
Владимир Клавдиевич спросил, охотничал ли я в тайге. Я рассказал историю о том, как тигр перехватил у нас изюбря, можно сказать, под самым носом.
Арсеньева это приключение развеселило, но не удивило.
— Эка невидаль — тигр в тайге! — сказал он, смеясь. — Когда я поселился во Владивостоке, и даже много позже, тигры заходили прямо в город. Прямо сюда, на улицу Ленина. Она тогда называлась Светлановской. Воображаете картинку: солнечная погода, на улице полно народу, господа офицеры говорят комплименты дамам, и вдруг — не угодно ли? — тигр вот с такими усищами!
Он смеялся по-юношески громко, закидывая голову и сверкая крепкими белыми зубами.
— Вам смешно, — сказал я, — а мы сколько страху набрались. Впрочем, Савич говорит, что с вами было посерьезней.
— Со мной? Что именно?
— Савич говорил, в вас стреляли?
— Ах, это? — протянул Арсеньев. — Это пустяки. Это просто меня хотели убить. Перекупщики разные. Из мести. И за дело, если говорить честно. Но было и другое. Я тоже как-то страху набрался. По самое горлышко.
Он рассказал, как однажды в тайге отошел в сторону от своих, утомился и лег поспать.
— Люблю, знаете: тишина, покой!
Покой оказался относительным. В кустах послышался шорох, вышел известный всему краю, давно разыскиваемый и неуловимый грабитель и убийца, или, как их почтительно звали в те времена, «промышленник».
Арсеньев сказал, что здорово испугался, — он узнал этого человека, — однако хвататься за ружье не хотел: это значило бы подать сигнал к стычке. Владимир Клавдиевич решил, что благоразумнее сохранить спокойствие. Видимо, на «промышленника» это подействовало.
— Ночуете? — спросил он.
— Ночую, — ответил Владимир Клавдиевич.
— Отлично. И я с вами...
Он лег рядом и действительно заснул.
— А я глаз сомкнуть не мог, — сказал Владимир Клавдиевич. — Я думал, он притворяется, он только ждет, когда я засну, тогда он меня ограбит и прикончит. Теперь смотрите, пожалуйста, ночь прошла спокойно. А утром он меня спрашивает, в какую сторону я собираюсь идти. Я сказал. Тогда он говорит: «И я с вами». Час от часу не легче! Целый день вместе пробродили. Я все жду, когда он, наконец, убьет меня. А теперь смотрите, пожалуйста, не убивает, однако. И вот надо нам взобраться на какой-то утес. Трудно. Он-то взобрался, а мне мешало ружье. И вдруг он говорит: «Давайте ружье!» Ну, думаю, сейчас конец. А он уловил мое колебание: «Вы что, боитесь? А чего вы боитесь? Меня? Да если бы я хотел, я бы давно мог вам пулю подарить. Не бойтесь». И теперь смотрите, пожалуйста, ведь это было вполне логично! Если бы он хотел убить, что ему мешало? Я подумал и как-то успокоился. А вечерком мы увидели вдали, у подножия сопки, костер, огонь горит. Тут мой «промышленник» и заявляет: «А теперь я ружье спробую. А ты смотри: донесет ружьишко или не донесет?» Он вскинул ружье и сразу выстрелил. Сразу, почти не целясь. И тотчас у костра началось смятение: видимо, он кого-то ранил, может быть, убил. Это ему понравилось. «Значит, хорошее ружье, говорит, правильное!» Вот оно какие приятные встречи бывают в тайге, — закончил свой рассказ Арсеньев. — И зачем он за мной увязался и почему не застрелил, понятия не имею.
— А вы не думаете, Владимир Клавдиевич, что он точно так же знал вас, как вы его? И именно поэтому не убил?
— Возможно! Кто их разберет, этих одиноких волков?! Что у них на душе и за душой и какие крушения и катастрофы загнали их в тайгу? Одно скажу — страху я тогда хватил во сколько!..
Я сказал Арсеньеву, что, только побродив немного по тайге, стал я понимать, сколько труда он положил на свои экспедиции и сколько лишений, должно быть, перенес. Я вспомнил, как мне рассказывали, что он с голоду ел собак, и спросил, правда ли это.
— Правда, — сказал он глухо. — Люди думают, путешествовать— одно удовольствие. А на деле — мы однажды с голодухи шесть своих собак съели.
Он, видимо, прочитал у меня на лице некий вопрос.
— Удивляетесь? Я вас понимаю: вы спрашиваете, на какого черта мне все это нужно? Почему я не сижу дома, ведь дома спокойнее?
И продолжил:
— А призвание? Это вы куда денете? А поэзия любимого труда, а его романтика? Трудно, опасно, зверь, дожди, болота. И собаки... Не представляете, до чего же было их жаль! Но что из этого?