Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Я ваш сосед, — сказал он по-немецки и, вероятно, назвал свою фамилию, но я не разобрал.
У него была ко мне какая-то просьба: не то он забыл дома чернила, не то что-то другое в этом роде, сейчас не припомню. По-русски он не говорил. Понимать мой немецкий язык ему, я видел, тоже было не слишком легко.
Тогда на помощь явился третий язык — французский.
— У вас натоплено,' как в солдатской землянке,— сказал немец.
Фронтовик выдал себя сразу.
— Я вижу, вы были на войне,— сказал я.
— Был, — подтвердил немец. — Но не на вашем фронте, не на русском. Я был на Западном, на французском.
— Значит, именно на моем.
— Вы француз?
— Нет.
— Ага, понимаю! Вы были в русском экспедиционном корпусе генерала Лохвицкого?!
Тогда я рассказал, что в 1914 году учился в Париже и пошел во французскую армию волонтером. Едва я только упомянул, что служил в Иностранном легионе, немец неодобрительно покачал головой.
— О-о-о! —г протянул он. — Иностранный легион!.. Головорезы...
— К вашим услугам! — сказал я.
— Не трудитесь, пожалуйста, ради меня. Не стоит, ей-богу, — ответил немец, смеясь. Потом прибавил: — У нас солдаты боялись выходить в ночные патрули или в сторожевые охранения. Говорили, где-то поблизости стоит Легион. Попадешь легионерам в лапы, они с тобой черт знает что сделают...
Я пытался объяснить, что такую славу стяжали себе главным образом наши кадровые капралы и сержанты. Те — да, те действительно позволяли себе всякое. А я был как-никак интеллигент. Я пришел в Легион из университета.
Немец неопределенно пожевал губами.
— А в каких местах вы были? — спросил он.
Я назвал Шмен де Дам на Эне, затем Шампань, Реймс, Тиль, Силлери, форт Бримон...
Тут он встрепенулся.
— Форт Бримон? Когда вы там были?
— Летом 1915 года.
Тогда мой гость поднялся со стула и несколько даже церемонно протянул мне руку.
— Очень приятно познакомиться. Наконец-то я имею честь... — И отчетливо представился: — Меня зовут Фридрих Вольф... Имею честь... Поверьте, уважаемый сосед...
А в глазах прыгали веселые чертенята.
Оказалось, что мы были соседями не впервые.
Летом 1915 года, когда я сидел под фортом Бримон во французской траншее, Вольф сидел в нескольких шагах от меня, в траншее немецкой.
Две неглубоких борозды вились тогда рядом. Кое-где они отходили одна от другой метров на пятьдесят, временами между ними оставалось расстояние не шире коридорчика в нашем голицынском. Доме творчества.
— Да ведь мы слышали ваши голоса! — воскликнул я.
— И мы вас слышали, — ответил Вольф. — У нас были солдаты-поляки. Они вас ругали по-польски. Мы удивлялись, что кто-то отвечал им от вас по-польски.
— У нас в Легионе тоже были поляки. Да и русские с ними весьма охотно переругивались. Особенно любил это занятие мой приятель, татарин Незаметдинов. Он страшно тосковал на чужбине. И вот однажды из вашей траншеи послышались слова, похожие на добрую русскую брань. Как он обрадовался, Незаметдинов! Он был счастлив.
События, крупные и мелкие, но давно забытые, стали возникать перед нами с замечательной ясностью.
— Помните перископы?
В обеих армиях солдаты, наскучив сидеть в траншеях, развлекались тем, что прикрепляли карманные зеркала к штыкам, поднимали их над поверхностью земли и смотрели, что делается в окопе противника. Правда, тотчас раздавался выстрел, и зеркало разлеталось вдребезги.
— А ночные перестрелки помните?
— А взрывы?
— А бомбометы?
— А горные пушки?
Мы вспоминали меловую почву Шампани, беспредельные заброшенные, поросшие шампанским сорняком— красным маком — поля, покинутые виноградники, разрушенные деревни, развалины старинных замков, камни, разбитые артиллерией и залитые кровью городские улицы, на которых все дома давно были разрушены до основания. Давно без остатка вывезены руины, давно поросли травой площадки, на которых эти дома стояли, давно развеяно по ветру тепло поколений, которые строили эти дома, жили в них, трудились, рожали в них детей и умирали.
Мы сами не заметили, как стали говорить полушепотом и оглядываясь, точно все еще служили во враждующих армиях и могли побеседовать о своем, о солдатском, лишь пока не видят начальники. Мы спрашивали друг друга, как кого кормили, хватало ли табаку, что за люди были командиры.
— У вас офицеров убивали? — спросил я.
— А как же! Как раз в Шампани! Капитана Шмидта убили. Я описал это в одном рассказе. Солдаты его ненавидели. Он был убит так называемой шальной пулей. Но шинель оказалась обожженной: эта странная шальная пулька была выпущена в упор. А у вас?
— У нас KannfaHy вставили пулю прямо в затылок. Рота вздохнула, осиротев. Этого капитана многие хотели убить. Один даже пытался, но не сумел и на этой почве сошел с ума.
— У нас тоже сходили с ума. Между прочим, снайпер один. Помните снайперов?
— Еще бы их не помнить, будь они прокляты!..
На бримонском участке немецкие снайперы были нашим страшилищем. Нельзя было на секунду заглянуть в бойницу, чтобы не получить пулю в глаз, в нос, в лоб, в рот. Война удрала с поверхности земли. Она зарылась в ямы и все свое дело доверила снайперам.
— Вы помните, какое небо в Шампани? — спросил я. — Какое оно голубое? И дни тогда стояли ясные, и вино было дешево. У нас этот участок считался тихим. Прыгали кузнечики в маках. Но вместе с кузнечиками прыгала смерть. Ее выпускали ваши снайперы.
— Да, — сказал Вольф, покачивая головой.— В немецкой армии было выгодно быть снайпером. За двенадцать4 метких выстрелов, то есть за двенадцать убитых французов, снайпер получал двухнедельный отпуск. Представляете? Две недели отпуска!