Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Наконец мы увидели горелую поляну. Охотники сами разбивают такие поляны в глубине тайги: на выжженном месте лучше растет трава. Это привлекает изюбря.
Один из моих приятелей — Тимофей Григорьевич Максимов — сразу воскликнул:
— Вот она, наша, прошлогодняя!..
— Слезай! — скомандовал тогда второй, Феоктист Мироныч Богатов. — Здесь беспременно зверь будет.
Он соскочил с коня и затрубил в берестяную трубу. Труба издала пронзительный звук, переходящий в рев.
Сентябрь — пора любви у изюбря и лося. Летние корма отложились под кожей крепкими мускулами и жиром. Самец мечется по тайге между деревьев, выбегает на болота, на берега речек; он носится по полянам и всюду, на мгновение остановившись, ревом зовет самку. Он забывает об осторожности.
Бывает, один самец услышит рев другого. Тогда он с яростью пускается на поиски соперника. Едва встретившись, они сшибутся лбами. Поединок будет кровавый. Он окончится, лишь когда один упадет со сломанными рогами и прорванным брюхом...
Охотники, вернее — браконьеры, лихорадочно ждут сентября. Они приготовляют себе берестяные трубы, звук которых удивительно похож на рев изюбря. Уже с первого сентября в глухих таежных зарослях слышен обманчивый звук этих труб. Самцы и самки мчатся ему навстречу. Обезумевшие и слепые от ярости и страсти, они появляются в опасной близости от засады.
Тогда вступают в игру берданки и винчестеры.
В тот день, когда охотились мы, было иначе.
Прошло всего несколько мгновений после того, как Богатов затрубил в свою трубу, и из глубины тайги, с той стороны поляны, пришел отклик: там заревел изюбрь. Богатов стал дуть еще сильней. Ответный звук приближался. Он несся к нам, как ветер. Это был напряженный, раздирающий душу вопль. Вот он уже совсем-совсем близко. Богатов продолжал дуть, но уже сжимал в руке берданку. Максимов торопливо отводил предохранитель на винчестере. Приготовился и я. Вдруг вопль оборвался на какую-то ничтожную долю мгновения, сменившись непонятным мне жадным и яростным рычанием. Затем два бешеных звука слились в один крепкий, мускулистый ком, который катался по земле, ударялся о деревья, поднимался, падал, извивался... Эхо повторяло звуки с исступлением. Где-то недалеко от нас, видимо, шла какая-то борьба, вся тайга наполнилась яростью. Лошади запрядали ушами, собакй испуганно жались к нам, на них мелкой дрожью дрожала шерсть, да и нам, признаться, стало жутко.
Это длилось недолго. Рев и рычание как-то сразу оборвались, собаки и лошади успокоились.
— Не иначе, тигр, однако! — угрюмо проворчал Богатов.— Задрал, сук-кин сын, изюбря.
Охота началась с неудачи, и это портило настроение: мы уже съели все свои запасы, рассчитывая на добычу, а зверь ушел!
Скоро стало очевидно, что неудача всерьез увязалась за нами и не намерена оставить нас ни на минуту.
Вся местность была исхожена зверем: тут катались кабаны; там медведь оставил следы своих мягких и тяжелых лап, похожие на след босого человека; здесь траву выщипали лоси; немного дальше отпечатались копыта изюбря и грациозные лапки росомахи. Все следы, следы, следы, а стрелять нечего! Семя ландыша, кислый дикий виноград, дикое яблочко величиной с вишню— все стало подспорьем в нашем хозяйстве. Ничего лучшего не было.
Как бы это ни казалось странным, но в тайге можно иной раз хорошенько изголодаться, даже когда у вас ружье в руках.
И вдруг мой Богатов говорит, как бы оправдываясь:
— Сам Арсеньев, путешественник который, Владимир Главдеич, может, слыхали?..
— Ну, слыхал! — насторожился я. — Что — Арсеньев?
— Со спедицией ходили... И все охотники были... А с голодухи собак своих, однако, поели...
— Вы что, знаете Арсеньева? Видали его?
— Не, — ответил Богатов.
— Может, книги его читали?
Тут они оба рассмеялись — и Богатов, и Максимов.
Богатову вопрос показался до такой степени нелепым, что он даже сказал мне:
— Что я, студент какой — книги читать?
— Откуда же вы Арсеньева знаете?—допытывался я.
— Господи сусе! — почти с раздражением вмешался Максимов. — Да кто же его не знает, Владимир Глав-деича? У него ж полмира исхожено...
Больше я не добился ничего.
Спустя время к нашей экспедиции присоединился профессор В. М. Савич из Владивостока. Я спросил, встречается ли он с Арсеньевым. Мы ехали верхом и рядом. Проводник, видимо, принял вопрос на свой счет и ответил вместо профессора Савича:
— Арсеньев? Это вы про которого? Про Владимир Главдеича? Кто ж их не знает? Уж Владимир Глав-деич!
Он повторил это имя, многозначительно вскидывая плечами и головой, как если бы одним этим именем, было сказано многое, чего сразу не объяснить, да и объяснять не надо — все и так знают.
— Второй раз слышу имя Арсеньева из уст человека, который вряд ли читал его книги, — заметил я.
— Конечно, не читал, — согласился профессор и стал рассказывать об Арсеньеве. Я узнал, что, помимо научной и литературной работы, Владимир Клавдиевич занимается чрезвычайно важной общественно-государственной деятельностью. Так, по его инициативе была созвана первая в истории Дальнего Востока конференция по изучению производительных сил, а затем и съезд. В жизни края это имеет огромное значение.
— Конечно, здесь, в тайге, вряд ли кто-нибудь об этом и слыхал, а все-таки Арсеньева, как видите, знают.
— В чем же дело?
Профессор усмехнулся:
— Можете проехать еще три тысячи километров на запад, в Сибирь, и вы услышите это имя в тайге и в глухих деревнях. Книг там не читают, но в трудную минуту жизни люди пишут во Владивосток, к Арсеньеву, и даже приезжают лично. Вы бы посмотрели, — припрется этакий медведище, косая сажен& в плечах, борода до пояса, станет в дверях, башкой чуть не в потолок упирается, а в комнату не войдет, за стол не сядет и руки не подаст ни в коем случае. Как же, помилуйте, ведь они-то староверы, а Арсеньев для них «нечистый никонианец». Как же можно ему руку подать или, скажем, стакан воды у него выпить? Что вы!.. А за советом — прямо к нему. На Дальнем Востоке и в Сибири у Арсеньева своя, особая слава, и почти легендарная: это просто-напросто слава доброго человека.
Профессор Савич рассмеялся, — видимо, что-то вспомнил.
— Недавно прихожу к нему, он мне показывает письмо, только что получил. Писано изумительной древнеславянской вязью. Помните, у Достоевского: «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил»?.. Вот такой самый почерк. Ясно, старообрядец писал, какой-нибудь таежный кержак-начетчик. О чем письмо? О ножницах. Автор благодарил за присланные ему ножницы. Не ясно? Понадобились человеку ножницы, а купить, вероятно, негде было. Вот он и написал Владимиру Клавдиевичу. Просто — Владивосток, Арсеньеву. И Арсеньев пошел, купил ножницы, упаковал и отослал, хотя кержака этого сроду в глаза не видал. Вот что он собой представляет, этот Владимир Клавдиевич, — заметил профессор Савич. — А уж гольды, орочи, или тунгусы, или удэге — те на Арсеньева просто богу молятся. И есть за что. Скольких он спас!
— От чего спас? — спросил я.
— Не от чего, а от кого. От всякого рода жуликов и мерзавцев, которые всегда пили из них кровь. И еще весьма недавно. Это время не так далеко ушло. И не забывайте, что до революции мелкие народности Дальнего Востока и Крайнего Севера не пользовались никакой защитой государства. С ними можно было делать что угодно. Их" объявили дикарями и привыкли не считать людьми. Было общество защиты животных, а эти народы никто не защищал. Один Арсеньев. Слышите, один Арсеньев на весь Дальний Восток защишал их и заступался за них! За это он едва жизнью не поплатился. Пуля навылет между ребрами.