Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Он, видимо, что-то вспомнил и продолжал после паузы:
— Я расскажу вам про одного снайпера. Его звали Циглер. Ефрейтор Циглер. Типичный прусский солдат и феноменальный стрелок. Он уже уложил семь ваших. Конечно, за стрельбой снайпера наблюдали в телескопы один офицер и один капрал. С каждым выстрелом отпуск становился для Циглера все более реальным. Весь батальон с волнением следил за своими двадцатью снай-
перами: кто из них раньше заслужит отдых? Ефрейтор Циглер тем временем уложил девятого француза. Вся рота гордилась им. Циглеру вбили девять гвоздей в приклад винтовки. Десять... Одиннадцать... Атмосфера азарта в батальоне накалялась. Наш Циглер шел впереди на трех убитых. И это все были ваши, легионеры. Не скрою от вас, уважаемый коллега и сосед, всем нам было особенно приятно, что щелкал он именно легионеров. Примите это без обиды, прошу вас.
— Пожалуйста, пожалуйста! — отозвался я.
— И вот наступило утро его двенадцатого выстрела. Был час рассвета. В Шампани светает быстро, — вы помните! Прибегает кто-то и говорит, что на поверхности есть французы.
— Мы по ночам укрепляли проволочные заграждения,— объяснил я.
— Вот кто-то и задержался. Все бросились к брустверу. Циглер уже стоял позади стального щитка, в котором был прорезан маленький глазок. Мы стали всматриваться. Вы знаете это место: справа от форта. То есть от вас оно было слева. Там был такой разбитый лесок.
— Помню, конечно.
— Его прозвали «Зубная щетка». Потому что он поредел очень здорово — артиллерия разбила. Так вот, у самой Щетки, метрах в пятидесяти от нас, даже меньше, конечно меньше, возились на поверхности трое ваших. Они, видимо, забыли, что на свете есть снайперы, и решили немного поразмяться. Может быть, и вы были среди них, уважаемый коллега и сосед? — неожиданно пришло моему гостю в голову.
— Возможно...
— М-да... Но двое быстро исчезли. Хорошо, что вы были одним из них. Потому что третий погиб. Он уже тоже начал было спускаться в окоп, но вдруг задержался. Ему захотелось прочитать письмо. Чудак! Он забыл обо всем на свете за своим письмом и сидел неподвижно, как будто позировал фотографу. Сумасшедший! Настоящий сумасшедший! Или, быть может, письмо было от женщины и его приятно было читать среди такой красоты? Вы помните, какие красивые утра были в Шампани? Небо совсем, совсем голубое, бледно-голубое, и земля вся в маках. И тишина... Пока солдаты не стреляли и не горланили своих дурацких песен,— какая стояла тишина!..
Он умолк, о чем-то задумавшись, но быстро спохватился.
— Да. Так, значит, этот чудак сидел на поверхности и читал. У нас все пришли в страшное возбуждение. Подумайте сами: человека расстреливали, а он не знал, что его расстреливают, и читал письмо от женщины. Все пришли в страшное возбуждение. Все боялись, что он спустится в траншею раньше, чем Циглер возьмет его на мушку. Все затаили дыхание. Все хотели, чтобы именно Циглер вышел победителем из соревнования снайперов. Наконец ваш товарищ свалился, как если бы его сразило молнией. Капрал на радостях тут же вколотил Циглеру в приклад последний гвоздик. Готово, две недели верной жизни!
Вольф умолк. Он погрустнел, опустил голову, потом стал как-то растерянно смотреть то па сторонам, то на меня. Однако, я думаю, видел он не то, что нас окружало, а нечто совсем другое, далекое.
Молчание становилось слишком тягостным.
— Что было дальше? Почему вы остановились? — спросил я.
Вольф встрепенулся.
— Что? Как вы сказали? Вы спрашиваете, что было дальше? — Он производил впечатление человека, которого только что разбудили. — О чем мы говорили? Ах, да, о Циглере, о снайпере Циглере. Извините, я на минуту подумал,— до какого страшного озверения все мы дали себя тогда довести. А Циглер?.. Что ж Циглер. Все радовались за него, кричали, шумели, и всей гурьбой мы проводили Циглера к ротному командиру, от которого он должен был без задержки отправиться прямо в тыл, на железную дорогу, и домой, домой, в Саксонию. Он был саксонец.
Солдаты спешно строчили письма и записки, чтобы передать их с Циглером. Но внезапно из помещения ротного послышались отчаянные крики, звон разбиваемой посуды, глухой шум, точно падают тяжелые Предметы. Кто-то звал на помощь.
Я вбежал туда. Циглер лежал на полу, двое денщиков связывали его по рукам и ногам, один, придавив ему грудь коленом, пытался зажать ему рот. А тот вопит, воет, кусается, и пена бьет у него изо рта.
Но где же капитан? Смотрю, капитан забился в угол, все лицо в крови, и писарь делает ему неумелыми руками перевязку. Что же вы думаете? Этот Циглер, едва войдя к ротному, Стал размахивать винтовкой и петь. Сначала подумали, что это он так на радостях разошелся. Но вот он разбил лампу, стал бить посуду, крушить что попало. Поднялся переполох, все попрятались. Но он все-таки успел два раза хватить прикладом по голове самого капитана.
Снайпер сошел с ума. На радостях...
Наша первая беседа длилась долго, и говорили мы только о войне. Было удивительно, как цепко держались фронтовые воспоминания в нас обоих. Война, вся, вся, шаг за шагом, воскресала в маленькой комнатке подмосковного писательского домика.
Мы говорили о том, как чудно все-таки сложились жизни каждого из нас и многих миллионов других молодых европейских интеллигентов: когда мы попали в солдаты, никто по-настоящему не знал, отчего и почему происходят войны. Университетская наука поддерживала в нас политическую слепоту. Похоже, что эта слепота входила в программу университетского образования. В обоих враждовавших лагерях знаменитые ученые, писатели и молодые люди вроде нас, и десятки миллионов простых людей, и мальчики, которые играли в солдатиков,— все были одинаково наивны и слепы в том, что касалось самого главного. В этом было горе нашей эпохи и нашего поколения. Людям понадобилось много крови, чтобы промыть себе глаза.
— Война — вот что все-таки дало нам немножко мудрости, — сказал я.
— Война? Вы думаете, война? — помолчав, спросил Вольф.
— А вы этого не думаете?
— Это не совсем так. Если бы мы набрались мудрости только у войны, эта мудрость умерла бы вместе с нашим поколением. И она принесла бы человечеству не больше пользы, чем деревянные ноги наших инвалидов. Дело в другом: в России произошла революция, и Россия построила государство на новых началах. В этом все. Только в этом.
Он сказал далее, что это историческое обстоятельство формирует личность молодого человека XX столетия независимо от того, живет ли этот молодой человек в России или в другой стране, и даже независимо от того, относится ли молодой человек к данному факту положительно или отрицательно.
— Потому что, — сказал Вольф, — русская революция повлияла на мышление всего человечества так, как смещение ледников влияло на климат.
Помолчав, он неожиданно спросил:
— Сколько вам лет? Пятьдесят?
— Около этого, — ответил я.
— Мне тоже. Стало быть, орешек мы уже сгрызли, осталась только скорлупка? Так?
— Выходит, так.
— А скажите, бывало когда-нибудь, чтобы человек, который улlbе надел очки для дальнозорких и вообще топчется у порога старости, вдруг стал прогрессивней, чем был в молодые годы? А? Я, например, не знаю в мировой литературе героя, к которому на склоне лет неожиданно пришла бы жажда больших потрясений.
Вольфу, по-видимому, показалось, что я хочу возразить. Он не дал мне.
— Фауст? — воскликнул он. — Фауст мечтал вернуть себе молодость. Это совсем другое дело. А вы назовите мне старого человека, который, не предаваясь несбыточным мечтам о возвращении молодости, мечтал бы о великих революционных потрясениях и считал бы долгом бороться за них? А вот мы, послереволюционная интеллигенция всего мира, мы видим в своих рядах стариков, которые только теперь как бы наново начинают жизнь и посвящают ее революционной борьбе. Тут есть о чем подумать.