Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
И вот в Валенсии я захожу в магазин граммофонных пластинок и сразу наталкиваюсь на господина в черном с удивительно елейной физиономией. Она показалась мне знакомой. Присматриваюсь — да ведь это он, это Д., «бессмертный»! Приехал-таки! Чудесно!
Я уже думал подойти, напомнить ему о нашем знакомстве в Ленинграде, но в ту же минуту сообразил, что если бы Д. действительно находился в Валенсии, да еще с намерением участвовать в работах конгресса, я бы узнал об этом не в магазине пластинок.
Едва эта здравая мысль мелькнула у меня в голове, как я убедился в своей ошибке: незнакомец заговорил с продавцом по-испански, но с отчаянным английским акцентом. Продавец ничего не мог понять и попытался заговорить по-французски. Но незнакомец не знал этого языка.
Значит, я ошибся.
Через несколько дней, купив на улице парижскую газету, я нашел в ней статью Д. с нападками на Народный фронт. Мне стало очень тошно. Однако эта статейка, сам не понимаю почему, толкнула мою фантазию в неожиданную сторону.
Я внезапно представил себе — и весьма отчетливо — удивительную, прямо-таки невообразимую картину: будто мы встретились с Д. с глазу на глаз и я читаю ему мораль.
«Конечно, — говорю я, — буржуазия вас облагодетельствовала, она дала вам материальное благополучие, почести, даже звание «бессмертного». Однако это не обязывает вас к столь унизительным формам угодничества и пресмыкательства, как писание статеек против Народного фронта. Этого вы могли и не делать. Но, по-видимому, вам трудно совладать с вашим проданным сердцем. Оно хочет служить, оно хочет ходить на задних лапках. Это оно, только оно, вынудило вас, талантливого, некогда передового писателя, выступить в газете против передовых идей, которым вы сами служили совсем еще не так давно».
Я даже прибавил, что так бывает всегда: раб несчастный целует хозяину руку и делает это по принуждению; раб счастливый — другую часть тела, и притом добровольно.
Конечно, он взъелся:
«Как вы смеете так разговаривать со мной?! Я член Французской Академии. Я бессмертный!»
Я тоже не стал молчать. Я сказал ему, что, вероятно, он сам больше себя уважал, когда не мечтал о «бессмертии» и служил идеям прогресса. Я напомнил ему, что в Академии больше колониальных генералов, чем писателей.
«Вы думаете?» — огрызнулся Д.
«А вы не думаете? Вы станете отрицать, что в великосветских гостиных, где обычно происходит выдвижение кандидатов, писатель, хотя бы талантливый, подобно вам, может получить голоса, только если понравится колониальным генералам, вдовствующим герцогиням и реакционным политикам? Академия всегда была цитаделью мировой реакции. Сначала прусский генеральный штаб, а потом Французская Академия с ее «бессмертными»...»
Я так увлекся этой немыслимой беседой, что в конце концов ударил его в самое чувствительное место.
«Вы были молоды, и вы прошли войну! — крикнул я. — Вы хорошо знаете, что это за кушанье. Вы хорошо его описали. Неужели же у вас нет потребности протестовать против новой угрозы войны? Неужели у вас не болит душа, если не за Испанию, то хотя бы зл вашу Францию, за ее судьбу, за ее молодое поколение?»
И тут, представьте себе, я вижу, мой Д. крайне смутился. Прошла минута, другая, и вот он заверяет меня в своем сочувствии испанскому народу, восторгается подвигом Интернациональных бригад, высоко чтит тех, кто собрался на конгресс. Мысленно он с нами.
«Почему же только мысленно? — восклицаю я.— Почему не на деле? Неужели вы боитесь? Неужели вы не знаете, что во Франции писатель свободен в своих взглядах и в своем творчестве? Уверяю вас! Вот попробуйте, и вы убедитесь в этом...»
И тут я рассказал ему историю одного советского доктора, который привил себе чуму, чтобы на самом себе доказать эффективность открытой им противочумной сыворотки.
«Вот как поступают люди уверенньПП — сказал я. — А вы боитесь! Чего же вы боитесь? Ведь вы бессмертны!»
, А тот пробормотал: «На бессмертных никакая сыворотка не действует».
И в эту минуту образ его растаял.
Но надо сказать несколько слов и о тех писателях, которые приехали.
Некоторые из них все время пытались убедить нас, что конгресс обречен на провал, что нашего голоса
никто не услышит и уж конечно никто с ним не посчитается, что испанский народ ведет слишком неравную борьбу, что это, по французской поговорке, борьба глиняного горшка с чугунным, результат нетрудно предвидеть и т. д. и т. д.
Они каркали.
На некоторых советских делегатов эти коллеги производили впечатление агентов, подосланных со специальной целью — сорвать конгресс.
Думаю, что это не так. Думаю, что это были честные интеллигенты.
Почему же они каркали? Да потому, что были изъедены скептицизмом, потому что ни во что доброе не верили, потому что не знали, как бороться, и стоит ли бороться, и чего надо держаться в борьбе, и чем можно жертвовать. Они не были борцами.
Почёму же они приехали?
Потому, что они интеллигенты, и не хотели фашизма, и тревожились за судьбу Европы, у них душа была не на месте.
Незадолго до выезда в Испанию я встретил в Париже одного довольно видного французского писателя. Подчеркну: он считался передовым. Мы разговорились о Всемирной выставке, которая тогда происходила в Париже. Мой собеседник восторженно отозвался о Советском павильоне. Тогда я предложил этому писателю высказаться на страницах печати. Он согласился, однако сделал оговорку: «Вот я еще только пойду . посмотрю Германский павильон и напишу об обоих сразу. Я хочу сравнить...»