Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Слова эти оказались пророческими: летом 1944 года, когда немцы уходили из Франции и пылили по дорогам, Полковник объявился в Париже. Он был по-прежнему полковником, но уже в танковых войсках, а не в авиации, и воевал уже не рядом с коммунистами, против реакции, а рядом с реакцией, против коммунистов.
Не часто вспоминаю я о нем. Но когда вспоминаю, то с горечью. Грустно думать, как свободно живет погань на этом свете, как она ходит в почтенных людях, в писателях, в героях, в духовных вождях и как она ничего не боится, как не испытывает, по-видимому, жжения в затылке, напряженно ждущем тумака, ходит свободная, торжествующая и принимает поклонение!
Уж лучше бы этот Полковник оказался шпионом или диверсантом. Не так бы обидно было, как сознание того, что вот смогла прийти пустая душа и развалиться со своей мелкой лавочкой тщеславия как раз там, где народ борется за свое освобождение и истекает кровью.
5
Когда мы ехали из Валенсии в Мадрид, наш шофер вдруг затормозил, снял фуражку, перекрестился, поклонился, — я не знаю кому, — и, снова тронувшись в путь, счел нужным объяснить, что мы только что покинули Каталонию и въехали в собственно Испанию. Как испанец, он приветствовал свою родину.
Солнце жгло нестерпимо, на дорогах ни души, деревни встречались редко, города еще реже. Много величественных руин. Они напоминали о том, что мы находимся в стране древней и прекрасной культуры, в стране се сложной, мучительной, но славной историей.
Мы видели развалины триумфальной арки, воздвигнутой около двух тысяч лет назад в честь побед императора Траяна, который родился на испанской земле. Мы видели виадуки, построенные задолго до нашей эры. Мы видели покинутые рыцарские замки — в них бродила тень Сида Кампеадора.
Это была история Испании, ее далеко ушедшее прошлое.
Тут же, рядом, — ее сегодняшний день.
Он предстал перед нами в поэтическом образе оливковой рощи. Какие изумительные краски! Какая свежесть!
Но почему деревья стоят огороженные, группками, по два — по три? Почему огорожено серым камнем даже одинокое деревцо?
Потому, что роща принадлежит помещику, а крестьяне арендуют у него отдельные деревья — два, три, а подчас и одно. Оно — источник пропитания целой семьи.
Когда сложились эти общественные взаимоотношения? Вероятно, тоже много веков назад. Реальность казалась не менее архаичной, чем только что виденные руины.
Наши машины остановились в деревушке Манга-нилья. Это узелок кривых, горбатых и безлюдных улиц, камень и зной. В мэрии — по-испански аюнтамьенто — было прохладно, и мы наконец смогли дышать.
Под окнами собралась ватага полуголых детишек, несколько молодых и старых женщин, одетых в черное, несколько высохших стариков в беретах. Это было все население. Остальные ушли на фронт.
Сначала все молча стояли и смотрели. Было похоже на обыкновенное деревенское любопытство к горожанам, да еще к иностранцам, писателям. Внезапно слабый голосок затянул «Интернационал». Через минуту за окном пели все.
Мы выбежали на улицу.
Женщины, старики и дети стояли строгие, сосредоточенные, торжественные и пели. Это были отцы, матери, жены, вдовы и сироты нищих крестьян, которые, арендовав одно дерево у помещика, ушли биться за свободу. Они пели гимн всемирного братства трудящихся и угнетенных.
В сущности, это была наша первая встреча с борющимся народом Испании. В Порт-Бу, в Барселоне и даже в Валенсии мы не чувствовали всего пафоса войны. Мы видели разрушения и два раза сами были под бомба'рдировкой. Но народ, стиснувший зубы, беспомощный, но яростный и надеющийся, мы увидели так близко только в этой деревушке.
Таким мы видели его потом каждый день.
В Мадриде я познакомился с молодой женщиной. В день военного мятежа она пошла вместе с братьями разбивать оружейные магазины, чтобы добыть оружие: у народа ничего не было. Того, что нашли в магазинах, тоже было недостаточно, чтобы вооружить всех. Однако люди не побоялись идти против солдат почти безоружными и взяли казарму приступом: недостающее оружие им заменяла ярость.
Эта молодая испанка участвовала в штурме; потом с младшим братом она ушла на фронт, куда-то на Гва-дарраму. Там брату оторвало ногу. После госпиталя он пошел работать на завод, где выделывались гранаты. На заводе произошел взрыв, ему повредило вторую ногу. После госпиталя он вернулся на завод.
Другой брат сражался в четырехстах метрах от своего дома. За четыре месяца он ни разу не зашел домой отдохнуть.
Я видел старуху, которая до мятежа жила на пенсии: покойный муж был постовой полицейский. Ей предложили эвакуироваться, она отказалась, ее лишили пенсии. Она голодала. У ее старшей дочери было двое детей. Она тоже не соглашалась покинуть Мадрид. Она отказалась уехать и заявила, что будет воевать. Если фашисты ворвутся в Мадрид, она убьет детей и покончит с собой.
Как это часто бывает в жизни, где-то рядом с отчаянием жила любовь.
Я познакомился с одним молодым бойцом Интернациональной бригады. Он был француз. Как-то он стал рассказывать мне, со множеством подробностей, о какой-то Кончите. До войны эта Кончите жила в Мадриде и держала столовников. Когда началась война, она передала ключи кухарке и ушла на фронт. Три месяца с ружьем в руках на передовой. Потом, после ранения, ее эвакуировали куда-то в Беникассин, за Валенсией. Чуть поправившись, она, до возвращения на фронт, помогала ухаживать за ранеными.
Среди них оказался какой-то тип, который, хватив лишнего, стал приставать к ней.
Тогда подошел мой француз и дал ему оплеуху.
— Понимаете, — рассказывал мне француз, — я ничего худого не думал. Я только дал ему по морде. Чтобы не оскорблял испанскую женщину. Не затем мы сюда приехали, чтобы оскорблять испанок. Но последствия были огромные: мы с Кончитой поженились. Очень просто: я проводил ее до общежития сестер милосердия. На прощанье она меня поцеловала и говорит: «Это тебе за твою смелость». Вот так все и началось. Но было трудно. Потому что жениться надо было официально. Иначе она не хотела. Она — испанка и католичка. Этим я хочу сказать, что она сумасшедшая. Важней всего ей было получить официальные документы о браке и послать их матери, чтобы мать не беспокоилась и не подумала, что она позволила себе какой-нибудь непорядок. Ну не сумасшедшая? Тут уже и фронт придвинулся, оставалось двести метров до передовой, а она думает о бумагах!..