Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
А их литература о войне, талантливая и на первый взгляд выглядевшая правдивой, на деле оказалась лишь полуправдой, да еще и предательской полуправдой. Потому что она стала своего рода вакциной против священного народного гнева.
Это весьма облегчило задачу тем, кто хлопотал 6 подготовке новой войны.
А сами писатели ходили обиженные, сердитые, надутые и фыркали: они привыкли считать себя учителями жизни, мудрецами, мастерами, и вдруг — сданы в обоз!
На конгрессе мы видели одного довольно известного в те годы французского писателя, который как будто бежал из обоза. 'Он даже служил в армии Республики и был полковником авиации. Опускаю фамилию, потому что личность не заслуживает упоминания. Личность утратила свое место в художественной литературе и ныне подвизается в рядах самой черной реакции. Назовем ее Полковник.
В ту пору радиус славы этого Полковника почти равнялся длине солнечного луча. Кругом только и было слышно, что: «Полковник сказал», «Полковник не сказал», «Полковник пришел», «Полковник не пришел»...
На первые заседания конгресса Полковник опоздал. Но впереди него крупной рысью бежала слава. Трубя в фанфары, она возвещала конным и пешим, что он идет, что он едет, он приближается, он задержался в Перпиньяне, он скоро будет. Защитник Республики скоро будет! Покровитель Испании, оплот храбрости, родник надежды, твердыня великодушия скоро прибудет.
А когда он появился, Толстой, потратив на обозрение его личности минуты две, негромко, но достаточно внятно сказал:
— По-моему, сукин сын!
Надо описать обстановку.
Валенсия. Берег Средиземного моря. Солнечный день. Ресторан-поплавок, море плещется прямо под ногами. Общественные организации дают завтрак в честь делегатов конгресса. Ораторы, фотографы, журналисты, нарядные дамы, масса глазеющей публики.-
И вот он появляется — высокий, худой, элегантный. Его узнают. Мгновенно прокатывается шепот:
— Вот он! Вот он!
Затем громкие и бурные аплодисменты.
Тот всех принимает со смущением, которое кажется искренним, и этим еще больше распаляет энтузиазм. Делегаты хлопают и кричат все громче.
А Толстой смотрит на него, смотрит, как он стоит, как ходит, как раскланивается, как смущается. Толстой смотрит, молча застыв, с вилкой в руке, и внезапно, как бы увидев все, что нужно было увидеть такого, после чего больше смотреть не стоит, он говорит негромко, но достаточно внятно высказывает приведенное выше мнение.
И возвращается к прерванной еде.
Это слышали всего несколько советских делегатов. Трудно представить себе, какое впечатление могли бы произвести эти слова на наших иностранных коллег. Впрочем, признаюсь, слова Толстого и впрямь прозвучали странно. Как это так? Много ли буржуазных писателей поступило в Республиканскую армию?! Не следует ли уважать таких коллег? Конечно, все вспоминали Байрона в Греции.
Спустя несколько дней, уже в Мадриде, конгресс организовал митинг для населения. Собрались в большом кинотеатре. Говорил Полковник. Жители Мадрида скупо берегли тогда последние крохи надежды. Каждому было очевидно плачевное неравенство сил. Поэтому слова мужества, сочувствия, ободрения, которые люди слышали из уст своих иностранных друзей и защитников, потрясали их. Во время речи Полковника многие плакали.
А Вишневский, толкнув меня локтем в бок, негромко сказал:
— Ну?!
— Что — ну?
— Видишь? Видишь, какой позер?
И верно: с трибуны Полковник производил впечатление откровенного позера. Он выдерживал долгие паузы, лицо отражало тяжкие усилия, как бы затрачиваемые на добывание из мозгов разных глубоких мыслей. Но мысли были незначительные, а паузы казались отработанными дома перед зеркалом. Это было позерство.
Прошло несколько дней, и наш Полковник почему-то стал ходить мрачный, он нервничал и наконец заявил, что уезжает домой — на конгрессе ему делать нечего.
Причина раскрылась. Она была в том, что центром внимания конгресса стала советская делегация. Иначе и быть не могло: вместе с нами в зал заседаний всегда входил престиж нашей страны. Прибавлю, что бесстрашный Михаил Кольцов и блестящий Илья Эренбург находились в Испании с самого начала событий и были там популярны. Всеволоду Вишневскому устраивали овации как автору фильма «Мы из Кронштадта»; А. Фадееву устраивали овации как автору «Разгрома». Оба этих советских произведения испанцы справедливо чтили как учебники мужества. Толстой, всемирно известный писатель, приехал обнажить голову перед страданиями и героизмом испанского народа... Удивительно ли, что делегация привлекала к себе дружеское внимание конгресса?
Но Полковника именно это и не устраивало: он оказался в тени. А раз так — не нужно ему никакого конгресса. Не для того он вырвался из обоза, чтобы его заслоняли! Он уедет домой!
Месяца через два после конгресса, когда я находился в Париже, Общество рабочих домов культуры, просуществовавшее недолго, пока держался Народный фронт, неоднократно приглашало меня выступать с беседами о Советском Союзе.
Однажды я был направлен в индустриальный городок Курбевуа, на авиационный завод.
После моего выступления организаторы вечера — несколько пожилых рабочих, с которыми мы пошли в кафе, — узнав, что я был в Испании, спросили, не встречал ли я там Полковника. Оказывается, они его знали: он покупал на их заводе аэропланы для испанской Республиканской армии.
Они говорили о Полковнике иронически и даже сопровождали его имя сочными эпитетами, которых я не могу привести именно по причине их избыточной сочности.
Я рассказал им, какое неприятное впечатление он произвел и на нас, и признался, что мы не понимали, почему он пошел в армию Республики, а не к Франко.
Тогда один из моих собеседников сказал, рассмеявшись:
— Дурак он, что ли, идти к фашистам?! Сейчас это самое загаженное место на всем земном шаре. А Полковник хочет славы. Он хочет, чтобы все им любовались, чтобы дамочки говорили: «Ах, какой он храбрый и смелый!» Но для этого надо быть на виду, надо кувыркаться прямо перед прожектором. А все прожектора наведены на Республику, на борющийся народ. Вот и пришлось ему идти в армию Республики. Если бы не это, не честолюбие и тщеславие, — какое бы ему было дело до испанского народа и до его борьбы за свободу!