Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Толстой молча бросил на меня испепеляющий взгляд и отвернулся. Все наши заметили эту немую сцену и громко рассмеялись.
Только бедняга Базельс не понимал, в чем дело.
Толстой был человек жизнерадостный, веселый, шумный, всегда острое словцо на языке, всегда, как говорится, хлебом не корми, дай посмеяться. Щедро одаренный талантом, он беззаботно тратил его на шутки, всевозможные веселые выдумки и затеи.
Я сохранил в памяти его мадридскую шутку, которая была особенно забавна благодаря обстановке.
Как-то после одного из заседаний конгресса я задержался и, придя в гостиницу, не застал никого из советских делегатов.
Меня дожидался незнакомый испанец. Он говорил только по-испански. Понимал я плохо, но все же сообразил, что он приглашает меня куда-то поехать. Я согласился. Всю дорогу мы поневоле молчали, Я не знал, куда меня везут. Город лежал в темноте, автомобиль еле нащупывал бледно-синими фарами дорогу. Вдали, не слишком, впрочем, далеко, глухо рычали пушки. Повеяло прохладой, и я понял, что мы выехали за город. Потом под колесами заскрежетал гравий, — мы, по-видимому, въехали в какой-то двор или парк. Автомобиль остановился, мы вышли, испанец взял меня за руку и в совершенно непроглядной темноте повел в дом.
В вестибюле, у подножия лестницы, ведшей наверх, стоял огромный манекен в латах, в шлеме с опущенным забралом и с длиннейшим страусовым пером. В первой комнате, которая оказалась столовой, в углу, на постаменте, стоял стальной шлем, тоже с опущенным забралом и страусовым пером. К постаменту была прибита медная табличка. Она сообщала, что в XIV веке этот шлем принадлежал селадонелю Филиберто, герцогу Савойскому. Чуть выше и левее, прямо над страусовым пером, к стене была прикреплена вырезка из «Правды» с изображением первомайского парада на Красной площади.
Обстановка была странная, и, скажу прямо, я успокоился лишь тогда, когда из соседней комнаты донесся громкий, раскатистый смех Толстого. Там, оказывается, сидели все наши делегаты.
Я сразу узнал величественного вида женщину в черном, с глубокими скорбными глазами. Это была Долорес Ибаррури. Она и принимала нас. Ее окружали руководители партии и несколько военных, пришедших с фронта, и вся эта ночь прошла в простом дружеском общении с испанскими товарищами.
Но мне все-таки хотелось знать, где же именно мы находимся. Я спросил Вишневского. По привычке он повел плечами и ответил:
— На даче МК!
— Не смешно, — сказал я.
Тут-то мне и досталось от Толстого.
— Деревня! — зашипел он.— Серость! Лапоть! Это — Мадридский комитет Коммунистической партии Испании! МК!
Он сдвинул очки на лоб, взглянул на меня глазами, до краев полными иронии, и, выдержав паузу, процедил сквозь зубы:
— Тореадор!
2
Однако расскажем по порядку.
Из Порт-Бу в Барселону мы приехали поздно вечером. Утром нас разбудил воздушный налет. После отбоя поехали дальше, остановились на сутки в Валенсии, которая поразила нас своей южной красотой, провели одно заседание конгресса в полуразрушенном здании ратуши и после воздушного налета итальянцев выехали в Мадрид — конечную цель нашего путешествия.
Мы прибыли во второй половине дня и еще только размещались в гостинице, а уже из всех радиощелей понеслись потоки отборной брани. Это ругали нас, наш конгресс. Не все делегаты достаточно хорошо понимали по-испански, чтобы оценить красочность этого выступления. Но главное поняли все: микрофон, у которого изощрялся невидимый оратор, стоял в расположении фашистских войск. О нашем прибытии узнали немедленно, оратору даже сообщили имена отдельных делегатов. Это говорило о том, что разведка у неприятеля неплохая и что находится она где-то тут, совсем рядом с нами.
Но вскоре приехали товарищи из Интернациональных бригад — испанцы, немцы, французы. Они приехали прямо с фронта. Фронт находился в конце трамвайной линии.
Вместе с гостями мы спустились в ресторан. На середину зала выкатили рояль, за него сел один из гостей и стал играть «Мамиту». Ее тогда распевала вся республиканская Испания.
Держался стойко наш Мадрид!
Мамита мка!
Он был бомбами разбит,
Но под бомбами смеялся,
Да, смеялся наш Мадрид!
Мамита миа!
Организовался импровизированный хор, все пели «Мамиту», всех охватило счастливое и чистое веселье, и история с бранью по радио была забыта.
Внезапно раздался оглушительный свист, вой, рев и грохот — где-то поблизости упал снаряд.
Официанты испугались за посуду и стали поспешно убирать со столов. Нам предложили спуститься вниз. Бомбоубежища гостиница не имела, дальше вестибюля •идти было некуда. Военные товарищи поспешили к себе на позиции, осталась публика штатская, старики и женщины.
После минутной паузы стало очевидно, что оратора, недавно выступавшего у микрофона, сменили артиллеристы, и они намерены разбомбить нашу гостиницу. Снаряды проносились, свистя и воя, и разрывались где-то недалеко, в нашем квартале.
К ужасу окружающих, Толстой открыл дверь и, выглянув на улицу, заметил, что в соседнем доме, на чердаке, мигает свет. Весь город был затемнен, только рядом с нами мигал свет. Администрация гостиницы приняла меры, свет погасили. Однако нельзя было не связать появление этой мигающей лампочки с обстрелом квартала. Неприятель не только знал, когда мы приехали, но и где мы остановились.
В вестибюле начали нервничать.
Один иностранец, делегат, человек лет тридцати пяти, перебегал от одной колонны к другой и все спрашивал, где он будет в большей безопасности. Потом он стал говорить, что его «затащили» в Испанию русские в расчете на то, что он будет убит и что тогда его отечество пошлет войска против Франко. Он был отвратителен и жалок.
Однако уже многим становилось трудно сдерживать нервы: страх заразителен. Успокоительные слова не действовали. Надо было что-то сделать. Но что?