Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания

Финк Виктор Григорьевич

— Тогда я сказал Горькому, что вы пишете об Иностранном легионе, — выпалил Бабель прямо мне в лицо.

Я пришел в ужас.

— Вы с ума сошли! — закричал я. — Зачем вы обманули Горького? Я ведь ни строчки не написал!

— Какое это имеет значение? — невозмутимо ответил Бабель. — Я сказал, что вы уже давно пишете и много написали, и старик сразу же внес в список: «Финк об Иностранном легионе». Он даже буркнул: «Хорошо. Очень хорошо».

Бабель подчеркнул деталь, которую мне трудно было перевести Роллану. Горький сказал «хорошо».

Но Роллан воскликнул:

— Знаю, знаю! Это волжский диалект. Жена мне говорила, что он сохранил волжский диалект.

Бабель подчеркнул эту незначительную, в сущности, деталь неспроста: он хотел, чтобы я лучше услышал Горького.

— Хотите — верьте, хотите — не верьте, — сказал я Роллану, — но вскоре началось нечто странное: расстояние между моей мечтой написать книгу о Легионе и возможностью написать ее, ранее казавшееся мне непреодолимым, стало как-то само собой сокращаться. Прошло еще немного времени, и я уже чувствовал, что не могу не написать этой книги. Несколько дней я ходил как одурелый, несколько ночей не спал, потом сел за работу и работал как одержимый. Я уже не смог бы променять эту работу ни на какую другую. Это был период самого большого подъема, какой я знал в жизни: я осуществлял свою мечту. Я берег себя, свре здоровье; я боялся, как бы случайная болезнь не помешала мне написать мою книгу. Я осторожно переходил улицу — как бы не погибнуть под трамваем, не закончив книги. Вероятно, то же самое переживает женщина, готовящаяся стать матерью.

Конечно, дело было прежде всего в самом материале книги, в том месте, какое описываемые события занимали в моей собственной жизни, то есть дело было в страстном чувстве протеста против войны. Все это так. Однако все сии важные обстоятельства все-таки пролежали у меня на дне души бездеятельно почти двадцать лет. Они пришли в движение только тогда, когда я почувствовал интерес Горького, его доверие, его веру в мои возможности.

— Вы были с ним близко знакомы? — спросил Ролдан.

Он был крайне удивлен, когда я сказал, что Горький никогда меня в глаза не видел. Горький действительно знал меня не больше, чем прочих, весьма, кстати, многочисленных, московских писателей: нас было тогда несколько сот человек. Но он всех знал по произведениям. Он читал все, решительно все. Сотрудники, разбиравшие после его смерти архив, говорили мне, что нашли там какую-то мою не то газетную, не то журнальную статью с пометкой Горького на полях: «Финк мог бы написать лучше». Он все читал, потому что ему важно было знать нас всех, каждого в отдельности, возможности каждого. Он был наш организатор, и учитель, и наш великий пример.

Так, беседуя, мы прибыли на площадь Трокадеро. Отсюда в Советский павильон надо было идти пешком.

В Советском павильоне, несмотря на всю его огромную площадь, всегда бывало столько народу, там стояла такая толкотня, такая давка, такая духота, что мне просто страшно было везти туда больного Роллана. Поэтому я предварительно договорился с директором павильона, и он сделал все необходимое: за час до нашего приезда была закрыта входная дверь, а когда вся публика вышла, закрыли и выходы. Нас пропустили через кабинет директора. В павильоне было прибрано, проветрено и пусто.

Роллан изумился: ему тоже наговорили, что его затолкают, растопчут, что он задохнется и т. д. А тут — ни души!

Он был тронут, узнав, в чем дело.

Вот он осматривает экспонаты. Много больших фотографий: новые дома, новые заводы, фабрики, шахты, школы, больницы, университеты, новые улицы в старых городах, новые города в тайге, Магнитогорск, Уралмаш, Челябинск, новые нефтяные районы, железные дороги в пустыне, каналы в пустыне, полет в стратосферу, прокладка Северного морского пути, челюскинская эпопея, полярная экспедиция на дрейфующей льдине, беспосадочный полет в Америку, парад физкультурников на Красной площади, девушки-парашютистки, туркмены, прибывшие в Москву из своей далекой земли верхом на великолепных ахалтекинцах, макеты новых заводов, макеты театральных постановок, книги русских авторов, авторов из братских республик, переводы произведений иностранных писателей на русский язык и на десятки языков народов СССР — все в невиданных для Запада тиражах.

Это были документы эпохи, документы жизни, насыщенной трудом, трудом и трудом, и созиданием, и порывом, и безостановочным движением вперед.

Это были документы деятельности новых людей, которые создавали богатства, не помышляя стать их личными собственниками или акционерами. Эти люди были провозвестниками того грядущего человечества, которое навсегда освободится от власти денег, от эксплуатации, и от права на эксплуатацию, и от всей скверны, которая наслоилась в человеке за все тысячелетия, когда труд был в подчинении, когда на земле царили неравенство и несправедливость, — короче говоря, за все время существования человеческого общества.

Роллан переходил от одного документа к другому* всматривался, точно изучал каждый из них, все то, что за ним в прошлом, и все, что впереди, в далях будущего. Он что-то негромко шептал, я не сразу разобрал, что именно, й только потом расслышал, что он повторял каждый раз одни и те же слова: «Ah, c’est un monde nouveau! C’est un monde nouveau!» (Да, это новый мир! Это новый мир!)

Тогда мне сделалось как-то обидно, что Роллан видит все эти экспонаты в несвойственном им спокойном, инертном состоянии. Их надо видеть, когда павильон открыт, когда они окружены людьми, когда они вторгаются в сознание многотысячной толпы, глаза у людей горят, люди спорят, кричат, шумят, одни — за, другие — против, воздух дрожит от яростных криков, от веселого смеха, ум разбужен, страсти — тоже.

По-видимому, директор павильона, сопровождавший нас, подумал о том же. Он стал довольно живо рассказывать Роллану, какие любопытные -сцены разыгрываются вокруг экспонатов.

Вот мы остановились перед автомобилем «ЗИС». Тогда это была'последняя новинка нашей автомобильной промышленности. Директор рассказал, как какой-то господин «весьма буржуазного вида» детально осмотрел машину со всех сторон и довольно скептически спросил:

— Это они собирают из американских частей?

Сотрудница павильона разъяснила, что автомобиль

выпущен нашим заводом, изготовлен целиком из наших материалов, нашими рабочими и нашими инженерами.

Вокруг стояло много народу. Сотрудницу слушали внимательно. Господин немного опешил, но лишь на минуту.

— Ну что ж,— сказал он, — автомобиль как автомобиль. Не знаю, чем вы так гордитесь?! У нас тоже есть прекрасные автомобильные заводы. Что в нем особенного, в вашем социалистическом автомобиле?

Тут, по словам директора, из толпы раздался голос:

— Не знаете, мсье? Я объясню вам. Этот автомобиль доказывает, что рабочие могут прекрасно сами организовать промышленность и буржуазия им совершенно для этого дела не нужна. Тут есть над чем подумать, мсье, уверяю вас.

В публике раздался веселый и непочтительный смех, господин исчез.

Эта история так понравилась Роллану, что он позвал своих спутников, которые немного отошли в сторону, и попросил директора повторить все сначала. Поощренный вниманием, директор рассказал еще одну сценку. Она разыгралась у комбайна.

Вокруг этой огромной машины как-то собралась большая группа крестьян из Нормандии. Крестьяне пытливо осматривали машину со всех сторон, внимательно выслушивали объяснения сотрудника, заглядывали внутрь, щупали, просили завести и слушали грохот мотора с видом музыкантов, которые про себя проверяют ритм новой мелодии.