Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Я живо вспомнил его, встретив это имя в «Дневниках» Роллана.
В мои студенческие годы Эрвэ выступал на всех митингах, на всех собраниях, не пропускал ни одного случая повертеться перед публикой.
Обычно он появлялся в куртке и штанах из грубого бархата. Так одевались каменщики.
По роду занятий ему действительно нужно было иметь вид простого рабочего: Эрвэ был один из самых крикливых среди тогдашних социалистов. Его специальностью была борьба с милитаризмом. Газета, которую он издавал» называлась «Гёр Сосиаль» — «Гражданская война». Она впадала в транс всякий раз, когда печатала слово «милитаризм».
На эстраде Эрвэ отпускал соленые шутки, строил рожи, позволял себе двусмысленные и непристойные жесты, и галерка любила его, как в цирке любят рыжего.
Однажды он нарвался: вчерашний социалист Бриан, ставший министром юстиции, упек его за что-то в каталажку.
Сидя в оной, Густав Эрвэ предался углубленным размышлениям о свободе, об этом высоком даре, который всегда воспевали поэты.
И тут он убедился, что сам является поборником свободы.
Тогда произошло чудо: волшебница свобода впорхнула к нему в камеру и увела его с собой.
Уже на другой день «Гёр Сосиаль» вышла с шапкой— через всю первую полосу было напечатано крупными буквами: «А я говорю Бриану...» Далее было полностью напечатано словцо, не подлежащее переводу.
Галерка ржала от удовольствия, номер рвали из рук.
Но не прошло недели, как весь Париж знал, что волшебница свобода впорхнула к Эрвэ в тюремную камеру в облике комиссара полиции и чудо, которое произошло, не ’было таким уж чудом, просто Эрвэ подписал некоторые бумажки.
Право ругать министра юстиции, как и некоторые другие привилегии так называемой свободы печати, было ему оставлено: нельзя же, в самом деле, выпустить купленного человека из-под ареста в голом виде.
«Гёр Сосиаль» еще продолжала что-то бубнить об интернационализме, о братстве народов. Но едва началась война, газета переменила название на «Виктуар» («Победа»), и от нее стало пахнуть казармой, точно в ней сотрудничали одни лишь полковые писаря и барабанщики.
Роллана там ели каждый день, он входил в паек.
В «Дневниках» часто упоминается также имя некоего Поля Гиацинта Луазона. После революции он приезжал, не знаю зачем, в Россию. Я видел его в Петрограде, на Невском. Его отец, богослов, был отлучен Ватиканом от церкви за вольнодумство, что создало ему известную популярность в передовых кругах. Когда он умер, сынок разжился деньгами, купил склянку чернил и перо и стал кормиться тем, что писал газетные статьи на бумаге заказчика, подписывая их именем, которое некогда принадлежало его отцу, честному человеку.
Его звезда взошла, когда началась травля Роллана. Луазон оказался настолько завален работой, что ему пришлось взять несколько помощников и подручных. Роллан так их и называет: «банда Луазона».
Дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из банды не бросился под ноги Роллану с бранью, с клеветой или с прямой полицейской провокацией.
Я уверен, многие вкладывали в этот труд свои самые сокровенные чувства. Например, подлые душонки Луазона и Эрвэ должны были чувствовать себя все-таки преотвратительно в шкурах своих владельцев. Их не могло не упнетать сознание превосходства Роллана. Они мстили Роллану за свою собственную ничтожность!
Но стоит ли говорить об этих презренных клопах (мало ли кто чем добывает себе свой кусок хлеба!), если даже Герберт Уэллс не погнушался дать свое предисловие к сборнику помоев, которыми Луазон обливал Роллана! Стоит ли говорить о них, если известный французский ученый Фредерик Масон, профессор Сорбонны, член Французской Академии, отбивая хлеб у Эрвэ и банды Луазона, тягался с ними в низкопробной клевете на Роллана! Зачем ему нужно было писать, что Рол-лан — спекулянт, что в качестве профессора истории музыки он «разжирел» на казенных хлебах, что преподавание истории искусства в Гренобле было для него «кормушкой»? Зачем было старому ученому унижаться до этой лжи? Ведь он знал, не мог не знать, что за преподавание в Гренобле Роллан не получал ничего, что он взял на себя этот труд только для того, чтобы пропагандировать искусство, в особенности музыку, которую любил. Профессор Масон отлично знал также, что за выполнение своих обязанностей председателя Французской секции Международного музыкального союза Роллан тоже ничего не получал и что за чтение курса истории музыки в Нормальной школе Роллану платили двести франков в месяц — бюджет студента!
Зачем же было плести такую ложь, так ронять свое звание члена Академии бессмертных?!
А потом выяснилось, что ненависть этого господина к Роллану все-таки знает границу: перед входом в карман она останавливается как вкопанная, она впадает в состояние транса, каталепсии, у нее отнимаются руки и ноги.
Незадолго до войны некий молодой критик, работавший в издательстве, где печатались произведения Роллана, написал о нем восторженную книгу. Но началась война, появилась знаменитая «Над схваткой», и книга не вышла: профессор Масон, как член правления издательства, не только запретил ее печатать, но предупредил автора, что прогонит его со службы, если тот выпустит свою книгу хотя бы и в каком-нибудь другом издательстве.
И вот проходит почти два года, и телеграф приносит; сообщение, что в Стокгольме Роллану присуждена Нобелевская премия по литературе.
Тотчас профессор Масон отдает распоряжение спешно Выпустить ранее отвергнутый труд о Роллане: после присуждения Нобелевской премии книга будет быстро распродана, а это — барыши!..
Вот они, столпы общества! Вот кто учил народ морали, создавал для него нормы этики, честности, писал для него законы поведения, устанавливал границы между добром и злом! Вот кто создавал и формировал общественное мнение!..
Ах эти торгаши! Они все одинаковы—и те, кого мы видим в кепке бакалейщика, и те, кто носит треуголку академика! Все они делят между собой поганую власть мещанства. Но, увы, она сильна, эта власть, она сковывает умы, отнимает мужество.
Роллан рассказывает, что Анатоль Франс неосторожно позволил себе обронить одну, всего одну фразу о том, что можно будет питать симпатию к немецкому народу, когда он освободится от своих милитаристов.
И сразу в так называемом обществе разразился громовой скандал. Из А. Франса делали какого-то вероотступника, какого-то христопродавца.
Самое главное — накал шовинизма был такой, что даже великий писатель не мог бороться, протестовать, защищаться, отстаивать свои взгляды, — отчасти потому, что не было трибунь/, отчасти потому, что не хватало решимости.
«Когда ему предлагают что-нибудь написать или подписать, — никого нет дома», — говорит Роллан и осуждает этого «старого человека, покрытого славой и не имеющего права чего-нибудь бояться. (Чем он рискует?)».
Признаюсь, я читал эти строки с душевной болью. Я вспомнил студенческий клуб в Латинском квартале, переполненный зал, давку, толкотню, возбужденные лица, горящие глаза. Великий Анатоль Франс призывал нас к смелости: «Только не будьте осторожны, молодые друзья мои! Никогда не будьте осторожны!»