Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Такова была атмосфера.
И вдруг появляется Роллан со своей статьей «Над схваткой». Статья во многом опередила и народ и армию. Она появилась гораздо раньше, чем даже сам фронтовик почувствовал первую боль сомнения. Буржуазия испугалась.
Правда, если бы я был художником и захотел изобразить это выступление Роллана кистью, я не стал бы рисовать человека с глазами, горящими гневом, с напряженными мускулами лица, со ртом, раскрытым в порыве страстного разоблачения, с широким дантоновским жестом, одновременно осуждающим и зовущим к борьбе.
Это было бы не то. Я нарисовал бы скорее человека, который при виде крови схватился за голову от бессильного отчаяния.
Но
Я представляю себе фантастическую картину: на небе происходит заседание Страшного суда. Слушается дело по обвинению французской буржуазии в нарушении третьей заповеди, выразившемся в сокрытии от армии и народа истинных'целей войны.
Бог (укоризненно). Как же это вы так, мадам? Хоть бы вы купцов каких-нибудь обманывали или жуликов, а то солдата! Разве можно? А еще Франция! Разве это по-рыцарски?
Буржуазия (потупив очи, смиренно, еле слышным голосом). А что рыцари, господи всеблагий, что рыцари? Разве твои крестоносцы не клялись, что хотят только одного — освободить от неверных гроб сына твоего Иисуса? Разве не разжигали они именно для этой цели религиозный экстаз в своем темном ополчении? А что они имели в виду, кроме ограбления богатых народов Востока? Разве не было воли твоей на то, чтобы эти защитники христианства уничтожили христианскую Византию, чтобы они там вырезали всех христиан и забрали у них все имущество? Что вывезли с Востока угодные сердцу твоему рыцари-крестоносцы — гроб Иисуса Христа или караваны, ломившиеся от награбленных сокровищ? Они ничего другого и в виду не имели.
Бог хмуро молчит.
Буржуазия (все так же потупив очи, смиренно и еле слышно). Да и не крестоносцы первые. У нас, на земле, люди давно приукрашивают войны. Чаще всего твоим именем. Ибо нехорошо, чтобы ополчение знало правду: оно либо откажется воевать, либо потребует дележа добычи. (Пауза.) Так что в четырнадцатом году,вис-тории с Германией, я только пошла по старой, протоптанной дорожке...
Неважно, чем бы кончилось дело на небе. К небу буржуазия относилась равнодушно. Она боялась другого— как бы ее на сей бренной земле не пригласили для беседы в смысле: «А подать-ка сюда Ляпкина-Тяп-кина». Вот что было страшно! Игру она вела отчаянную: при соблюдении тайны можно было выиграть уголь и колоний; в случае разоблачения — потерять все, даже положение.в стране и даже головы. Нервы .были взвинчены до предела, все было мобилизовано: религия, печать, литература, театр и все политические партии до одной, включая социалистов.
Но у буржуазии были и враги. Один из них — медленно, но неуклонно пробуждавшееся сознание армии и народа. И был еще Ромен Роллан.
Впоследствии он писал, что неудачно назвал свою первую статью.
v У него не было достаточно ясного представления ни о причинах войн, ни о том, что вообще должны делать народы, чтобы оградить себя от истребления.
Истина была еще сокрыта от глаз не одного только Роллана. Мы уже видели, что во всех воевавших странах даже самая передовая интеллигенция принимала за святую истину только свой собственный, национальный шовинизм.
Ромен Роллан был во Франции едва ли не единственный, кто сумел подняться над шовинизмом. По-моему, именно эти два слова — «над шовинизмом» — были бы более точным названием для его статьи. В этом смысле он был не над схваткой и не в стороне от нее. Очертя голову бросился он в схватку с невероятно сильным врагом. Давид и Голиаф.
И вот уже и швейцарские газеты, не менее, если не более, шовинистические, чем газеты Франции, неохотно берут статьи Роллана, правят их, смягчают, сокращают, приглаживают. Правда, те, для кого они писались, имели тонкий слух и все слышали. Ни рев артиллерийских орудий, ни протяжный вой тыловых шовинистов не были в состоянии заглушить чистый и страстный голос, одиноко звучавший во Франции в защиту разума и человека. Для мучеников войны это был голос надежды, это была сама надежда на то, что, быть может, мир еще не совсем сошел с ума.
«Вы воплощаете для меня веру в лучшее будущее», — писал Роллану безвестный фронтовик.
В этой краткой формуле —смысл бесчисленных писем, которые Роллан в течение всей войны получал с фронта.
Но надо напомнить, что в это же самое время в Париже произошло еще одно литературное событие, и, несомненно, более значительное, более опасное для буржуазии, чем статьи Роллана: в газете «Эвр» начали печататься отрывки из книги Анри Барбюса «Огонь». Это может показаться удивительным и даже невероятным, но цензура не сделала в романе никаких помарок. Даже взволнованное упоминание о Либкнехте — и то уцелело.
В 1916 году книга вышла отдельным изданием. Ее страницы дымились кровью, полыхали огнем гнева и протеста. Роман имел огромный успех, был' удостоен Гонкуровской премии, после чего вышел неслыханным для Франции тиражом в 250 тысяч экземпляров. И ничего, никто и слова не сказал. Роялистская «Аксбон Франсэз» протявкала что-то из своей подворотни, но мало кто ее услышал. Книга Барбюса беспрепятственно совершала свое победоносное шествие.
Это было непостижимо.
1 марта 1917 года Роллан записывает в «Дневниках»: «Огонь» Барбюса. Глубоко изумлен, что столь смелое произведение могло выйти в свет в Париже без каких бы то ни было сокращений и получить Гонкуровскую премию... Охваченный энтузиазмом, я в несколько часов написал статью и отправил ее Зейпелю, в «Жур-наль де Женев». Но я сомневаюсь, чтобы этот орган крупной консервативной буржуазии согласился напечатать грозные цитаты из романа, которые я привожу в статье».
Но «Журналь де Женев» статью все-таки напечатал!
Говорят, книги имеют свою судьбу.
В дореволюционной России этой старой латинской поговоркой, как и многими другими латинскими поговорками и изречениями, широко пользовались провинциальные журналисты, помощники присяжных поверенных и многие другие люди, считавшие, что латынь за все от-" вечает и все объясняет, на то она и латынь.
Поговорка «книги имеют свою судьбу», пожалуй, подошла бы и нам, если бы мы хотели отделаться от вопроса: почему же все-таки Барбюса не тронули, а Роллана едва не заклевали насмерть?
Ответить на этот вопрос не может даже латынь... Мы не находили объяснения этому в те годы. И не только мы, неискушенные молодые люди, но и сам Рол-лан. Даже теперь, когда я с трудом пробиваюсь сквозь толщу четырех с половиной десятилетий к тем дням, я не могу найти логического объяснения тому, что «Огонь» так и не был понят, а за статью «Над схваткой» Роллана ожесточенно травили.
Иные пишущие насекомые даже специализировались на этой травле. Назову для примера журналиста Густава Эрвэ.