Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
И вдруг я вижу, что это самое чучело — не кто иной, как Гастон де Брассак. Он служил в драгунах, тоже, подобно мне, был ординарцем и тоже шатался по дорогам.
Встреча была бурной. Мы трясли друг другу руки, хлопали друг друга по спине, смеялись, и оба одновременно поняли, что не можем не .свернуть в ближайшую деревню распить бутылку.
За вином пошли расспросы о житье-бытье, о том, как кормят, хватает ли вина, много ли вшей, что за люди начальники. Это была беседа двух гарнизонных крыс, которая и велась к тому же на языке солдатских повестей Жоржа Куртелина.
Нам было весело.
Мы могли сообщить друг другу, что живется в общем ничего. Гастон сказал, что жизнь в общем неплохая, одно плохо: война, немец сильно докучает.
Острота не была лишена сочности.
Внезапно наступила пауза. Мы оба знали, о чем молчим, и все-таки молчали.
Мы сидели одни в полуразрушенной таверне, вино было выпито, я раскуривал трубку, Гастон нервно ломал спички, и мы оба молчали.
Наконец Гастона прорвало. Он заговорил глухим голосом, его слова могли бы постороннему человеку показаться неожиданными. Они не вязались с предыдущим.
— А ведь как красиво все начиналось! Как красиво! Помнишь эти толпы на улицах Парижа! Как все кричали: «Да здравствует война за Право!», «Да здравствует война за Справедливость!» И мы с тобой тоже здорово драли глотки. Как было весело, какой красивой казалась война за столь высокие идеалы! Мы кричали: «В Берлин!», «В Берлин!», точно мы были нетерпеливые женихи, а в Берлине по нас сохли влюбленные невесты. Помнишь?
— Помню! — ответил я, тоже, вероятно, не слишком весело.
— И все обман, обман, обман! Наглый обман! Справедливость— обман, и Право — обман! И все, что нам внушали, — обман.
Он перевел дух и спросил:
— А Легион что говорит? Нет, ты скажи, что говорит Легион?
У нас в Легионе рассуждали точно так же.
— Видишь?! — воскликнул де Брассак. — Все почуяли, что кругом обман. Да разве можно доверять генералам, если среди них есть вояки, которые разглагольствуют вроде этого командира дивизии Шерфиса? Ты читал в «Матэн», как он всех уверяет, что «чем оружие более совершенно, тем оно менее смертоносно»? Видал ты подобного барана? А ты слышал, как он проблеял, что людям только кажется, будто война приносит разрушения? А дошел до тебя ослиный рев писателя Леона Бурже о том, что война — возрождение?
Встреча перестала быть приятной. Мысли, высказанные Гастоном, давно уже терзали и меня самого, и моих товарищей. В роте мы даже условились больше этих вопросов не касаться. Зачем? Только себя мучить. Попались— ну и молчите!..
Я заплатил старухе за вино, встал, взялся за руль велосипеда, а Гастон все сидел неподвижно и молчал. Он точно не видел, что я собираюсь ехать.
Но я слишком хорошо знал его. Я знал, что он не все еще излил и потому не отпустит меня.
Так и было. Я протянул ему на прощанье-руку, а он вдруг схватил меня за локоть и начал все сначала:
— Ты мне скажи, где были все, кому народ привык верить? Почему они все молчали, как соленая треска, когда нас обманывали, когда нас водили вокруг пальца, как деревенских дурачков на базаре? Ведь все происходило среди бела дня, у всех на глазах. Где ж они все были?
— Кто? Кого ты имеешь в виду?
— Как кого? — взъелся де Брассак. — Прежде всего я спрашиваю: где были социалисты? Всю жизнь они грозились перегрызть горло любому, кто обидит их рабочий класс. И лязгали зубами. Да? Почему же они не защитили свой возлюбленный рабочий класс от войны?
— Что ты хочешь, — ответил я, — германские социалисты тоже голосовали за войну и поддерживают Вильгельма. Они не лучше французских.
— Это правда?
— Правда.
— Так какого же черта стоит такой социализм, скажи, пожалуйста? Кому он нужен?
— А Жорес? — воскликнул я.
— Что Жорес? Один Жорес! Убили его — и больше некому?!
Что я мог ответить? О выступлении большевиков — депутатов Государственной думы я тогда не слыхал. О Ленине, Либкнехте, Люксембург мы знали слишком мало.
Я спросил Гастона, читал ли он рождественский номер «Виктуар»..
— Ты видел рисунок? Детская колыбель и в ней артиллерийский снаряд. И подпись: «Се Искупитель». Искупитель напечатано с заглавной буквы. Пусть все знают, что редактор — социалист Густав Эрвэ — приравнивает снаряд к Христу.
Гастон расхохотался, но в его смехе слышались обида, горечь и озлобление.
— Густав Эрвэ! Помнишь, какой он был антимилитарист? Утром он бился задом о тротуар, вечером башкой о фонарь, — такой он был антимилитарист! С ним конвульсии делались. А теперь он вопит — дай ему войну до победного конца.
И после маленькой паузы:
— А писатели?!.. Возьми Анатоля Франса! О боже мой! Анатоль Франс! Зачем он обратился к военному министру с просьбой взять его в солдаты? Ведь ему семьдесят лет!..
Мне становилось все больше не по себе.
— Увы, — сказал я, — автор «Острова пингвинов» и «Харчевни королевы Педок», видимо, утратил чувство юмора...
Но Гастона мое замечание не удовлетворило.
— Прискорбная утрата! — огрызнулся он. — Тем более что самому старцу эта просьба ничем не грозила, в солдаты его взять не могли. Но его записка к военному министру свое дело сделала. Газеты разнесли ее по всей Франции. И если кто-нибудь еще сомневался в разумности и справедливости этой войны, то теперь он отбрасывал сомнения. Как же иначе? О чем тут думать, если сам Анатоль Франс, величайший из современных французских писателей, и тот просится в солдатики, маршировать ать-два и стрелять пиф-паф?..
Гастон раскраснелся. Он тяжело дышал.
— Попомнишь мое слово, — сказал он, — все авторитеты нашего времени полетят когда-нибудь к чертям. И это будет правильно. Если они не пытались даже помешать войне, то пусть идут ко всем чертям.
Я уже готовился все-таки вскочить в седло, когда Гастон многозначительно и загадочно осклабился и сказал с какой-то торжественностью:
— Кроме одного.
— Кого же? — спросил я.
— Ты что, ничего не знаешь? Про Роллана ты ничего не слыхал? — удивился Брассак.