Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Иногда исполнялась какая-нибудь легкая полечка.
Вокруг музыкантов собиралась публика. Это была обычная публика бульвара: студенты и профессора, хозяйки й прислуга, адвокаты и клиенты, врачи и пациенты,— все люди взрослые, занятые, деловые, времени у всех мало, задерживаться некогда. Но песня — это песня. Ее тоже пропустить нельзя. Полминуты слушают. Если не понравится, уходят, если понравится, быстро платят медяк, получают ноты с текстом, разучивают тут же, под гитару, и расходятся каждый в свою сторону, по своим делам, напевая новую мелодию. Возможно, завтра ее будет петь весь
В чудесной и неповторимой бытовой простоте, которая царила тогда в Париже, нередко можно было встретить прямо на улице людей, которые олицетворяли бури и грозы недавно ушедшего XIX столетия, его славу, муки и страсти.
Однажды на бульваре Сен-Мишель я увидел группу стариков — человек тридцать. Старики были хилые, немощные, но шли они не по тротуару, а как солдаты — по мостовой, четыре в ряд. Я решил, что это какие-нибудь отставные солдаты-однополчане, периодически собирающиеся, как это здесь в обычае, чтобы вспомнить ушедшие молодые годы и оросить воспоминания литром вина. Но не успел я подумать, что лет сорок назад они отбивали шаг более четко, как услышал рядом с собой голос. Один прохожий объяснял другому, что это ветераны Коммуны идут на районное кладбище поклониться могилам товарищей, погибших в 71 году, — сегодня годовщина.
Словно молния сверкнула. В ничтожную долю мгновенья я пробежал долгие десятилетия, отделявшие нас от Коммуны. Я увидел этих стариков молодыми. Они стояли на баррикадах, полные гнева и решимости, и я видел это, видел своими глазами.
Однажды по дороге на лекции я заметил на улице афиши, извещавшие, что вечером в Большом манеже состоится митинг. В списке ораторов значились имена де Прессансе, Северина, Леви-Брюля, Баша и некоторых других, это была старая гвардия французского республиканизма.
Тут же было имя Жореса.
Жорес! Этот человек был одним из тех чудес Франции, которые я больше всего хотел видеть.
Читатель поймет провинциального юношу, который только что поступил на первый курс юридического факультета и сам мечтал стать знаменитым судебным оратором. Его интерес к великому французу, поднявшему на давно покинутую высоту завещанное нам Грецией и Римом благородное искусство слова, был, можно сказать, интересом почти профессиональным. Жорес жил в сиянии всемирной славы: он был гениальный оратор. Его называли Демосфеном нашего времени. Поль Ла-фарг звал его «человек-дьявол». Но мне больше нравилось сравнение с Демосфеном.
Великий грек давно волновал мое воображение. Я так живо представлял себе его стоящим на берегу и старающимся перекрыть своим голосом шум моря. Я так и видел его в белом хитоне; золотой ободок стягивал волосы, на ногах были сандалии, обнаженная рука то едва показывалась из живописных складок хитона, то пряталась в них, то вся вырывалась наружу, звала, грозила, молила, разоблачала. О рука оратора, одетого в хитон! Как жаль, что мы не носим хитонов, и как, должно быть, он был бы к лицу Демосфену — Жоресу.
С такими мыслями я свернул на улицу Гей-Люссака и остановился, яко жена Лота, по гневу божьему обращенная в соляной столп: у овощной лавки стоял на тротуаре человек в хитоне, золотой ободок стягивал его волосы, на волосатых ногах были сандалии, и никаких носков, ниже брюк.
Что это со мной? Галлюцинация?
А мой Демосфен стоял и переминался с ноги на ногу, потому что дело было в ноябре или декабре, когда в Париже грязно и холодно.
Потом из овощной вышла женщина, тоже в хитоне, тоже в сандалиях на босу ногу, без чулок и без юбки, немолодая, некрасивая, неопрятная.
Только увидев, что и другие прохожие оборачиваются на этих двух сумасшедших, я перестал опасаться за собственный рассудок. Их, оказывается, знали. Это были американцы. И не совсем чудаки. Мужчина был Раймонд Дункан, брат знаменитой танцовщицы Айседоры Дункан, которая возродила танцы древней Эллады. Он исполнял при сестре функции сценариста, режиссера, администратора и актера-чтеца и одевался, — а за ним и его жена, — как эллин, быть может, немного для рекламы.
Вечером я пошел на митинг. В манеже было битком набито. На эстраду вышли почтенные старики. Я старался угадать, кто из них Жорес. Мне хотелось, чтобы это был изящный старый господин, который сидел справа от председателя. Но господин оказался Франсисом де Прессансе.
Когда слово было предоставлено Жоресу, из-за стола медленно поднялся небольшого роста, грузный, коренастый и широкоплечий пожилой человек с бородой, с крупным мясистым лицом крестьянина, без шеи, с большой головой, тяжело сидевшей прямо на широких плечах.
Он встал с места медленно, нерешительно и стоял, неловко переминаясь с ноги на ногу, точно оробев. Машинально левая рука полезла в карман брюк, а пальцы правой слегка коснулись стола, но тотчас же спрятались в кармане. На секунду снова показались из кармана пальцы левой руки, тоже коснулись стола, но, точно обжегшись, исчезли в кармане...
Было неловко смотреть на эту беспомощность, и я решил, что ослышался, что это не Жорес, это кто-то другой. Жорес не мог так растеряться.
Но вот человек набрал в легкие воздуха, и прозвучали первые слова рокочущего южного говора. Еще минута, и страшный голос уже гудел, гремел, бурлил, клокотал. Ноги стояли крепко. Голова выдалась вперед. Все тело напряглось, подчиняясь страсти, вырывавшейся из большого мясистого рта. Однообразие голоса походило на шум морского прибоя. Да, это был Жорес! Он подавлял, тревожил, волновал богатством мысли, четкой и ясной силой слова. Тысячи потрясенных людей обратились в оцепеневшую массу, пронизанную могучим током.
Я вздохнул облегченно, когда речь кончилась: напряжение было слишком велико, почти невыносимо. Медленно приходя в себя, люди принимали обычные позы, лица успокаивались, но трепетное состояние еще продолжалось. Так раскаленное железо, снятое с горна, постепенно теряет красный цвет накала, обретая свой обычный вид, но жар держится еще долго.
Великий трибун часто оказывал на слушателей влияние, близкое к тому, какое оказывает гипноз. Не я один испытал это. Многие говорили мне, что, очнувшись после речи Жореса, они испытывали почти истерическую потребность плакать или смеяться.