Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Когда поднялись на холмик, с которого виден большак, один из парней буркнул:
— Ванька едет! Ничепоренко! Немцев везет!
На большаке действительно показался грузовик с немецкими солдатами. Из кабины шофера высовывался молодой парень.
— Ванька! Верно, что Ванька! — признал Гудзенко.
— Он сразу за немцами пустился — вас брать. Видел, когда вы шли в село, — сказал Петру Сырбул.
— Зачем же немцы? Сам не мог, что ли?
— Боялся! — пояснил Ионэл Тронча. — Вас только тронь! Партизаны потом такое сыграют... А немцы — другое дело. Они бы вас взяли, товарищ Гудзенко, увезли бы — и все тут. Нам бы никаких хлопот.'
— Так! Значит, вы хлопот не хотели?! Хорошо. Ванька за немцами поехал, а вы что делали?
— А мы только караулили, чтобы вы не убежали.
Это были последние слова Трончи. Три выстрела уложили трех полицаев, а Гудзенко и его товарищи спустились с холмика и стали отходить.
Но Ванька Ничепоренко уже увидел их. Грузовик прибавил скорости, а партизаны точно растаяли. Поиски были бесполезны.
Грузовик с солдатами подкатил к примарии. Георгий Сурду был еще там. Он был один. Писарь уже ушел. Собирался уходить и Георгий, когда в помещение ворвался немецкий офицер. Это был все тот же обер-лей-тенант Аффнер.
— Где есть партизан? Сей момент кофорить! — заорал немец.
Сурду посмотрел на него растерянно и сказал, что не знает, где партизаны. Это была правда.
Вид у немца был свирепый. Именно таким представлял себе Георгий Сурду всех немцев, когда от крестьян, приезжавших на мельницу, слышал ходившие в народе рассказы о немецких жестокостях.
Немец был рослый детина. Пенсне поблескивало на его носу, не прикрывая, однако, сурового и надменного взгляда. Он смотрел Георгию Сурду прямо в глаза, и Георгий этот взгляд выдержал. Он вспомнил, что лишь вчера, когда немец, тоже этак вот уставившись на него, приказал ему идти в комендатуру, получить назначение, он, Георгий, почувствовал себя беспомощным, как если бы попал во власть непреодолимой, гипнотической силы. Он не мог сопротивляться и чувствовал, что немец сделает с ним все, что захочет.
Теперь он выдержал взгляд немца. А немец рассердился, увидев, что хромой не испугался его, и сильно ударил Георгия.
Однако в эту минуту произошло нечто странное, что чрезвычайно удивило Георгия: он внезапно почувствовал полное и окончательное освобождение от страха. Он еще и сам не понимал, как это случилось и какие новые чувства заняли в нем место страха. Но Георгий стоял перед крепким, сытым, статным, молодцеватым, стриженным под бокс немецким офицером и думал:
«Что же это такое, ведь я его не боюсь?!»
Георгий Сурду был настолько в этом уверен, что со злобой сказал немцу:
— Бить не смей! Я тебя нисколько не боюсь!
Лишь когда слова эти были произнесены, лишь услышав их собственными ушами, сообразил Георгий Сурду, что обратился к немецкому офицеру на «ты». И это Георгию понравилось. Он даже задорно повторил:
— Не смей бить! Слышишь? Не смей!
Но немец еще раз ударил его и закричал на своем ломаном румынском языке:
— Где партизаны спряталь? Сей минут кофорить, иначе буду повесит.
А Георгий Сурду был занят своими мыслями.
«Видно, очень тебе, мерзавцу, партизаны понадобились»,— думал он.
Но вслух сказал другое:
— Жалко, человек я больной, слабый, нет у меня настоящей силы. Не то бил бы я тебя, мерзавца, и уж ты бы меня непременно боялся.
Немец ударил его еще раз. У Георгия кружилась голова, все плыло перед глазами. Однако он сообразил, что хоть ударить немца кулаком не может, но стукнуть палкой вполне сумеет. Это он и сделал.
Не менее полминуты простоял немец, окаменев от неожиданности. Он поднял слетевшую с его головы фуражку, достал платок и, тяжело дыша, стал вытирать ее долго, с ненужной тщательностью, которая лишь говорила, как он растерян.
А Георгию Сурду стало смешно.
— Что, не понравилось? — сказал он. — Не понравилась моя палка? А она мне от немцев досталась! На память! Может, от батьки от твоего, от собачьего сына! Вот скоро тридцать лет, как я ее ношу. Спасибо, хоть pa^ пришлось ею немцу по морде дать.
Немец внезапно понял, что здесь происходит совсем не то, для чего он приехал, — не допрос, а поединок между ним, немецким офицером, и простым молдавским крестьянином, и в этом поединке он не выглядит победителем.
В помещение вошли немецкий фельдфебель и ефрейтор. Теперь они уже все трое били Георгия. Красномордый пучеглазый фельдфебель все время орал:
— Где партизаны?
На это Сурду отвечал:
— Зачем вы, мерзавцы, партизан ищете? Они вас сами найдут.
Дело не подвигалось.
Не раз видел обер-лейтенант Аффнер в своих застенках людей, подобных Георгию Сурду, старых и немощных, но которые g непостижимым для него мужеством встречали пытки и смерть. Он убивал их уже не только по своей должности палача, но с озлоблением мстя им за их высокое моральное превосходство.
Конечно, его надо убить, этого старого хромого черта, — решил немец и на сей раз. — Но раньше он скажет, кто мог укрыть партизан.
— Привести все семейство, — приказал он ефрейтору. И через несколько минут ефрейтор привел задыхавшуюся Марию. Она не смогла переступить порог, увидев Георгия окровавленным.
Ефрейтор втолкнул ее.
Не дав ей произнести ни слова, немец направил на нее пистолет:
— Попросит ваш муж не быть мучитель, виноватый на ваша смерть. Пусть скажет, где партизаны есть, кто их на село прячет.
Если бы обер-лейтенант Аффнер обладал малейшим умением читать на лицах, он несомненно заметил бы, что на какую-то долю секунды лицо Марии просветлело.
Но немец ничего не заметил. Он не понял, что Мария, догадавшись обо всем, что здесь происходит, посылала мужу взгляд одобрения и благодарности.
А Георгий был уже близок к смерти. Его сознание уже становилось мутным. Но в этой мути плавала капля, ослепительно ясная и прозрачная. Сквозь эту каплю Георгий увидел Марию, ее ласковый взгляд, и ему стало легко от сознания, что он уходит из жизни как ее достойный друг, унося с собой ее нежность и благодарность. Он видел также странную, необычную торопливость своих мучителей. Надменность куда-то исчезла из глаз офицера, теперь это были обыкновенные близорукие глаза. Они были полны растерянности, быть может даже страха, — офицер хотел бы поскорей уйти отсюда.