Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Сентябрь 1943
Был у инвалида. Сидели и разговаривали о том о сем, и вдруг их папаша говорит:
— Вот, детки, возвращаются мои молодые годы.
Я спрашиваю, что он имеет в виду. А он поясняет:
— В молодые годы я был партизаном, и много мы крови немцам попортили. Ох, много1 Про то знала моя винтовка да темный лес! А теперь у нас скоро опять дела будут. Есть весточки, что к нам идут большие партизанские силы... Много наших молдаван, которые в сороковом году подались в Россию, да еще много украинцев, белорусов. Они до сих пор воевали на Украине и в Белоруссии, а.теперь подходят сюда. Надо будет им помочь. Подумайте, хлопцы, чем кто может помочь.
И мы придумали.
Мы поставили своих ребят учетчиками обмолоченного зерна, на складе и среди возчиков, и отправляли куда надо было по указанию того папаши порядочное количество зерна. Пусть кушают на доброе здоровье!
Но администрация что-то пронюхала. Директор забеспокоился, что его «обкрадывают». Однажды он раскричался на кладовщика, и тот ему спокойно ответил:
— Что вы, господин директор, заладили — воровство и воровство? Кто тке здесь, кроме вас, ворует?!
Директор ударил его. А кладовщик схватил его за грудки и этак спокойненько сказал:
— Эх, господин директор, как бы вам опять с Маш-коуцаном не повстречаться.
Директор удрал.
И это мои последние воспоминания о школе, потому что вскоре я ее окончил и покинул.
Домой я ехал с грустью. Что же со мной будет дальше? Как могу я сесть на шею моим родителям? Они сами живут впроголодь! Найду ли я работу? Кулаки меня не возьмут. Они только будут рады посмеяться надо мной.
Дома я застал такую бедность, такое горе, какого, кажется, никогда не было. Родители постарели ужасно. Отец стал сутулый старичок, мать — сухонькая старушка.
Однажды, когда отец ушел на работу, подсаживается ко мне мама и начинает осторожно расспрашивать, как я жил в Капустянах в школе, с кем водился, что читал, что слыхал о фронте. Но вижу, неспроста завела она этот разговор, что-то она имеет в виду, что-то она хочет у меня выведать.
Вдруг я догадался, в чем дело, и прямо взял и рассказал ей про своих капустянских друзей — про того инвалида и про его папашу-партизана, и как мы от них узнавали разные новости, и как мы надули директора и добыли хлеб для партизан, и про листовки — словом, все.
Мама прямо-таки посветлела и говорит:
— Молодец, сынок! Дай бог доброго здоровья и удачи тем людям, которые тебя наставили.
Она немного подумала и продолжала:
— Помнишь, сыночек, я говорила тебе — давно, еще когда они, выродки, только вернулись, — что теперь народ долго их терпеть не будет. Теперь с нами Россия! И верно: скоро им конец! Будешь ты жить другой жизнью! И ты, и Катерина!
Мама рассказала, как лютуют в Петрештах кулаки, и полиция, и жандармы. Но за последнее время дела стали плохо оборачиваться для них: двух кулаков подожгли, жандарма Ионеску поймали ночью, переломали ему ребра, одного полицейского убили, на примарии вывесили красный флаг. Кулаки живут в страхе, молятся богу.
И опять у нее горели глаза, и опять она была молодая и красивая.
Дня через два или три после моего приезда мама дала мне какую-то бумажку. У мамы был при этом какой-то необычайный вид, как у заговорщицы.
— Читай!
Это было воззвание ЦК большевиков. Там говорилось, что приближается Красная Армия и что она сметет с лица земли все отбросы старого королевства, которые пришли сюда, в Бессарабию, сосать нашу кровь.
Прочитал я эту листовку, взглянул на мать и сразу понял: попала к ней эта бумажка не случайно, не нашла она ее на улице. Я понял, что мама сама принадлежит к тем людям, которым не жалко своей жизни: они служат народу.
Я всегда любил маму. Но в эту минуту я еще лучше понял, что она за человек, и я так много захотел сказать ей. Но не было у меня слов. Я только смог обнять ее и поцеловать так, как если бы я был маленьким ребенком, который потерял свою мать и внезапно снова нашел ее и еще лучше почувствовал материнское тепло.
Ночью мы с ней вышли из дому. Стояла глухая, непроглядная темень. Мы потихоньку прошли по всему селу и расклеили десятка два этих листовок на столбах, на стенах и, конечно, прежде всего на примарии, на церкви, на доме Ионеску, на доме Мазуры.
Отец не слышал, когда мы вернулись.
А на другой день вечером — неожиданное событие. Приходит отец с работы и говорит, что Фока Мазура требует меня к себе назавтра утром. А зачем — неизвестно, не хотел сказать.
Сначала мы с мамой испугались: не пронюхал ли он чего-нибудь относительно нашей ночной прогулки? Но тогда пришел бы жандарм!
Что же тут может быть? Посмотрим! Решили, что надо идти.
Разговор вышел у меня с Мазурой такой неожиданный, что если бы мне сто пророков предсказали что-нибудь подобное, я и то не поверил бы.
Принял меня Мазура вежливо и стал расспрашивать, чему я учился, что знаю, что хотел бы делать в жизни. Вдруг он выпаливает:
— Ты, может, хотел бы дальше учиться?
Я подумал, что сейчас он надо мной посмеется и скажет, что это не для бедняков дело. Поэтому я ответил довольно резко, что действительно хочу учиться и надеюсь, что непременно буду учиться. Не теперь, так позже.
А Мазура улыбается и говорит:
— Зачем позже, когда можно теперь?
Короче, он предложил мне поехать в Кишинев, поступить в школу виноградарства.
Я сказал, что у меня нет денег.
А он:
— Ничего! Платить буду я...
Я только рот раскрыл.
— Что? Удивляешься? Вот научили они вас, что если богатый человек, то он бедняку враг... Нас же называют «кулаками». А какой я кулак? Если господь на меня оглянулся, на труды мои, то уже я кулак? Неправда это! И у богатого человека может быть доброе сердце.
Так он молол и молол своим противным голосом, а я стоял и слушал и никак не мог догадаться, в. чем тут хитрость.