Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Тогда пошли в сельсовет.
Гудзенко вызывал к себе ростовщиков и спокойно, негромко спрашивал их, не хотят ли они прокатиться к Бастанике.
Никто не хотел прокатиться к Бастанике.
Когда поля были обработаны и засеяны, вот тогда-то кулаки по-настоящему поняли, что они разгромлены. Они увидели, что люди выпутываются из нищеты, ничто больше не гонит их в кабалу. Разваливался кулацкий мир. Все в нем шло прахом...
Был темный вечер, без луны и без звезд. Гудзенко шел домой с работы. На улицах было пустынно. Неожиданно из-за угла выскочили двое. Один схватил Гудзенко за грудь, другой — за руку. Но Иван Тихонович оказался не из пугливых: первый получил ногой в живот и свалился, пролетев шагов восемь. Второго Гудзенко оглушил ударом палки.
Через два дня он встретил на улице парня с перевязанной головой. Это оказался сын Хряка.
. Сын был наделен не более живым умом, чем папаша. На допросе он отпирался не больше пяти минут и назвал сообщника. В деле разобрался военный трибунал.
А жизнь в Петрештах продолжала идти своей новой дорогой — вперед и вперед.
Тогда застучал топор в кулацких садах и виноградниках: озлобленные хозяева вырубали фруктовые деревья и лозу.
Их сажали в тюрьму, они догоняли Бастанику, а жизнь продолжала идти своей новой дорогой — вперед и вперед.
Глава семнадцатая
Да, по-новому, совсем по-новому закружилась жизнь в наших Петрештах.
Однако если бы нас спросили, как среди ее шума и быстроты поживают Миша Гудзенко и Катя Сурду, мы должны были бы признать, что среди шума и быстроты жизни они едва не потеряли друг друга.
Читатель помнит, что произошло между ними в арестном помещении, когда они ожидали отправки в сигуранцу: Катя услышала первые слова любви, да и Миша, собственно, впервые признался не только ей, но и самому себе, что любит ее и что это — нечто очень большое и важное в его жизни. Давно, давно хотел он сказать об этом Кате, но не умел, не знал, как сказать, не решался. Нужно было несчастье — арест, побои, угроза тюрьмы и долгой разлуки, — чтобы слова сами собой слетели с его уст. Но Мише показалось тогда, что вместе с ними куда-то вылетело и его сердце. Мишу охватида томительная и нежная мука.
Целые сутки просидели они тогда рядом, на полу, держась за руки. Так же сидели они и в телеге, когда Ионеску вез их в Сороки, в сигуранцу. Общность тяжелой судьбы как бы отделяла их от остального мира, но она же и сближала их, делала нужней друг другу, дороже и любимей.
Свобода предстала перед ними внезапно, залитая неизъяснимо ярким и веселым летним светом. Казалось, никто не мог препятствовать им двигаться по солнечному простору к мечтам и счастью.
Но именно на этом-то солнечном просторе они едва и не потеряли друг друга.
Конечно, они встречались, и даже по нескольку раз в день. Катя была секретарем сельсовета, Мишу избрали секретарем комсомольской организации. Сельсовет и
райком комсомола помещались в одном доме, в смежных комнатах. Так что, разумеется, они виделись по нескольку раз в день, но всегда на людях, всегда в водовороте, всегда занятые делами, захваченные новизной этих дел, стремительностью их движения. Каждому казалось невозможным заговорить о своем, о том, что так рвалось из сердца. Каждому казалось, что его нежное чувство было нужно другому только в беде, в несчастье, как убежище сердца в том страшном, что на них надвигалось, и что это чувство, быть может, совсем и не нужно в новой жизни. Каждый так думал о другом, каждому казалось, что другой избегает его, каждому казалось, что лучшие минуты жизни были те, когда они сидели рядом, на полу, в арестном помещении.
«Почему он больше не говорит о том?» — с тревогой думала Катя.
А Миша Гудзенко проклинал свою робость.
«Чего же ты молчишь?» — сотни раз повторял он самому себе.
Но как вдруг заговорить о любви? Как вдруг сказать Кате, что она и его любовь к ней — самое прекрасное среди всей красоты жизни?
Как-то в воскресенье Катя сидела дома одна. В сенях скрипнула дверь, затем раздался глухой удар, точно упал тяжелый, но мягкий предмет, и вошел Миша.
Странно, он снова показался Кате тем самым «гайдуком», каким она знавала его когда-то. В глазах у него опять прыгали дорогие, милые, любимые чертики.
Катя даже испугалась. Уж не выпил ли он? Этого никогда не бывало. Но мало ли случается в жизни такого, чего раньше никогда не бывало? И этот стук в сенях... Уж не упал ли он там спьяна?
— Михай!—строго спросила Катя. — Ты трезвый?
— Та щоб дуже, то ни! Бо я, хочь и не пил ничего, але тим часом трохи пьяный, — ответил Миша, а черти баловались у него в глазах и орали во всю свою чертовскую глотку, что Мишка, хотя он, быть может, и не пил ничего, а все-таки несомненно пьян и не «трохи», а «дуже».
Катя сидела у окна, склонившись над шитьем. Иголка ловко и быстро ходила в ее маленьких, но крепких
пальцах. Был конец дня, и Катя немного щурила глаза, напрягая зрение. Во всей ее фигуре и в этих прищуренных глазах, почти совсем закрытых бахромой ресниц, и в ее шелковистых волосах, падавших на лоб и выбивавшихся из-за небольших розовых ушей, было нечто такое невиданно прекрасное, дорогое и близкое, что секретарь комсомольской организации утратил дар речи.
Молчала и Катя.
Но она в конце концов заговорила первой.
— Когда до войска идете? — негромко спросила она.
Голос у нее был сдавленный, не свой. Но этого
Миша не заметил. Его рассмешило, что Катя обратилась к нему на «вы», как бы желая еще больше увеличить расстояние, которое невесть как возникло между ними. Это так его рассмешило, что, не отвечая на вопрос, он сам спросил:
— Катю! А ты знаешь, що я тебе принес? Ось, нехай я лусну, не угадаешь!
— А кто ж тебя, козаче, знае? — уже отказываясь от «вы» и даже шутливо спросила Катя. — Може, яку бумагу ты принис на подпись?
— Бумагу? — изумился Миша, забывший, что имеет дело с секретарем сельсовета. — Бумагу? А птицу не хочешь?
— Яку птицу?
И тут Миша бросился в сени и притащил туго набитый мешок.
— А ну! — каким-то неожиданно ликующим голосом воскликнул он. — А ну! Кыш! Кыш, птицы! Кыш!
Из мешка вывалился Катин ковер. Краски заиграли на нем, подожженные последними лучами заходящего солнца, и в хату влетели волшебные птицы.
Катя схватилась за сердце.
— Шукал я его по всему селу, — сказал Миша,— а его Хрячиха украла!