Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Поэтому, когда их арестовали и посадили в тюрьму, а потом привезли обратно в Петрешты и судили, да еще прямо на базарной площади, чтобы побольше народу видело, что они сидят под стражей точно, оборони господи, злодеи какие-нибудь или какие-нибудь арестанты, то весь комитет в полном составе, от председателя, который пользовался славой умного человека, и до Хряка, который такой славой не пользовался,—весь комитет был уверен, что свет действительно перевернулся, и только одно удивляло: почему дома стоят все-таки по-старому— крышами вверх, а не крышами вниз.
Бастаника затрясся, когда увидел, что за судейский стол усаживается Дмитрий Степанович Брагуца. Бастаника
Едва только началось разбирательство, все пошло плохо, плохо, хуже быть не могло.
Казалось бы, суд допрашивал свидетелей только о подпаивании избирателей и присвоении общественного имущества. Уже одно это было достаточно неприятно. Зачем же люди рассказывали суду еще и такие вещи, про которые их и не спрашивали?
Вот подходит какая-то молодая женщина с мальчиком лет десяти и сквозь слезы докладывает, показывая на ребенка:
— Это мой Думитру. Он больной, он совсем больной, а лечить его не на что. Мы с мужем работаем у Баста-ники. С рассвета до темноты. А лечить ребенка у нас не на что. У нас был еще один ребенок. Он умер в больнице. А теперь больница требует тысячу лей. Если бы у нас была тысяча лей, мы могли бы кормить своих детишек и они были бы здоровы. И ведь новая власть не велит платить в больницу. А Бастаника требовал, чтобы я хоть разорвалась, а внесла ему эти деньги, а он передаст их в больницу. «Иначе, он сказал, я тебя сгною в Сибири».
Софрон сидел хмурый, мрачный и растерянный. Он исподлобья поглядывал на женщину, как бы с укоризной спрашивая ее, зачем морочить головы тем, о чем никто не спрашивает.
Но не успела отойти от судейского стола эта молодая женщина с ребенком, как подошла другая, старая, и рассказала другую и тоже неприятную историю. Шесть лет тому назад ее покойный муж получил в банке ссуду — сто пятьдесят кило пшеницы на семена. Пшеница стоила тогда три леи кило. А банк посчитал по девять лей. Потом муж умер, и она не могла заплатить. А месяца полтора тому назад банк прислал ей счет на девять тысяч лей. Говорят, это за какие-то проценты. Старуха сказала, что не знает, что такое проценты. Она добавила, что с нее требовали также сорок тысяч лей штрафа за то, что она продала бутылку вина без акциза. Всего с нее требовали сорок девять тысяч лей. А у ней нет и сорока лей. Но пришли Советы — пусть бог пошлет им долгую жизнь — и сказали, что такие долги платить не надо. А Бастаника говорит, что платить все-таки надо, хотя бы по частям.
— И чтобы я выплачивала ему, а он передаст деньги в банк, — докладывала старуха.
Комитетчики были напуганы и возмущены не меньше, чем их председатель.
Хряка, например, особенно возмущало, что судьи позволяют так много говорить женщинам. Он усматривал в этом непорядок. Бабу нельзя к таким делам близко подпускать, считал он. В большой розовой голове Хряка стала даже ворочаться утешительная для него мыслишка о том, что не продержится долго такая власть, которая дает волю бабам.
Но в эту минуту к судейскому столу подошел новый свидетель. Это был некий Калистрат Мардарь, петреш-тинский житель, бедняк из бедняков, ничем, кроме исключительной бедности своей, не замечательный. Хряк только подумал про себя: «Какого черта ему здесь надо?», как пошло такое — не приведи бог!
Жалоба Мардаря восходила ко времени земельной реформы. Мардарю тогда прирезали полгектара, и он был доволен. Правда, надо было за землю заплатить, и очень дорого, но обещали рассрочку на сорок лет, и Мардарь понадеялся, что все-таки сможет выплатить. А тут вдруг перчептор стал требовать, чтобы все было выплачено в один год. А кто не может выплатить — у того землю отберут. Мардарь не хотел своей земли отдать. Тогда к нему пришли примарь Бастаника, и Хряк, и жандармы и выбросили все его вещи из хаты и его самого тоже, вместе с женой и с ребенком, а хату заколотили досками. Дело было осенью. Пошли дожди, стало холодно. Тогда пришел Гудзенко, дай бог ему здоровья. Он пришел с топором и с клещами, отодрал доски, раскрыл двери, и вся семья вернулась в хату, и затопили печку. А ребенок ночью умер. Днем снова пришли примарь, и Хряк, и жандарм и сняли с хаты двери. А те полгектара перешли к члену комитета домнулэ Хряку, который сидит вот перед всеми и мотает головой, как настоящий хряк.
Хряк действительно мотал головой и хлопал ресничками. Он изнемогал от напряжения: ему трудно было ворочать мозгами, потому что две группы вопросов мучали его одновременно. Группа первая: зачем пришел Калистрат? Мало тут без него неприятностей? Что ему надо? Откуда только берутся такие недобрые люди?
И кто бы подумал на Калистрата? Такой бедняк, такой несчастный бедняк, а вот ведь тоже разговорился!
Вторая группа вопросов: что теперь будет? Чем это кончится? Есть ли бог на свете? Видит ли он? Почему он допускает? А может, его и нет? Что ж тогда будет? Сколько штрафу потребуется?
Сквозь эти трудные мысли Хряк расслышал, как Ка-листрат сказал, что и Хряк, и Бастаника, и все остальные комитетчики — мошенники, все до одного.
И этак вот десятки людей подходили к столу и открыто, при всех, — а народу было тьма, — называли комитетчиков мошенниками, душегубами, кровососами, кровопийцами, пауками, живоглотами, живодерами и всякими другими, но тоже неприятными словами.
Бастаника сидел и слушал и переглядывался с комитетчиками, и все они как бы спрашивали друг у друга глазами: «Откуда только у людей смелость взялась, прости, господи, и помилуй?1 Всю жизнь молчали1 А теперь их точно прорвало!»
Подсудимые не представляли себе, чем дело может кончиться. Они считали, что теперь мыслимо все. Уж раз то, что они сделали, считается преступлением, раз уж из-за этого можно хотя бы только начать судебное дело и позорить людей перед всем светом, значит, все возможно, даже самое худшее.
Речь общественного обвинителя была недолгой. О самих подсудимых Брагуца говорил очень мало. Он начал с того, что новая власть советует гнать свинью из огорода.
— А что произошло в Петрештах? — спросил он и сам ответил: — То произошло, что свинью поставили огородником! Ну хоть бы и обманом пробрался Бастаника. А почему народ позволил? Почему народ молчал? Почему люди шапку перед ним ломали, кланялись ему, боялись его? А я вам скажу почему, — пояснил Брагуца.— Потому, что не поняли вы, люди, и не поверили, что она в самом деле пришла, святая наша мужицкая правда, что кончилась убогая наша жизнь, бесправие наше.
В общем Брагуца-старший развивал перед земляками те самые мысли, которые кратко сформулировал еще в Тирасполе, в разговоре с секретарем обкома, в памятный день, когда машина выезжала на правый берег:
«Надо же людям сказать, что они теперь люди. Это ж будет такая новость для них!»
Его зычный голос гремел, и народ слушал затаив дыхание.
Брагуца не ссылался на статьи закона, не называл меры наказания, и у подсудимых даже как будто немного отлегло от сердца. Однако после Брагуцы слово получил прокурор. Тут уже замелькали статьи закона, и пошли всякие такие неприятности — хоть караул кричи.