Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Сын оглянулся и закричал в свою очередь:
— А вы чего бежите, татуня? Что вы, маленькие?/ Старый человек, а за войском побежали прямо как пацан какой! Опомнитесь!..
Так они бежали оба, задыхаясь от волнения, зноя и пыли, то обгоняя друг друга, то рядом, держась за руки. Добежав до самой реки, они наконец остановились.
— А может, давай, сынку, на той берег?! — в каком-то неудержимом азарте предложил отец.
— Ага! — сразу согласился сын. — Давайте!
Лодок не было, но это не остановило ни отца, ни сына. Оба стали быстро раздеваться.
— А чи ты дотягнешь, сынку? — чуть недоверчиво спросил отец, раздеваясь.
— Дотягну! — упрямо ответил сын.
Люди, стоявшие на берегу, сначала подумали, что эти двое просто решили выкупаться по случаю несносной жары. Но пловцы слишком отдалялись от берега и широко загребали руками, точно стремились поскорей ухватиться за бессарабскую землю.
Тогда на левом берегу стали смеяться. Пловцы услышали расхолаживающие замечания:
— Это вы, значит, в одних подштанниках к соседям в гости явитесь, Дмитрий Степанович?! — кричал один голос.
— Скажут люди на том берегу — вот видели мы председателя колхоза, так он без штанов ходит! — поддерживал другой.
А третий прибавил:
— Еще и сына с собой привел, тоже без штанов!
— Вертайся, Семен! — скомандовал старик. — Оно ж политически неправильно!..
Оба чувствовали себя неловко. Но Семену Дмитриевичу пришла в голову простая мысль.
— Пес с ним, с отпуском!—сказал он. — Еду в Тирасполь, в обком.
В обкоме выяснилось, что Брагуцу уже вызвали телеграммой из Сочи. Разговор был непродолжительный.
— Вот что! — сказал секретарь. — Есть сведения, что вам очень хочется на тот берег.
— Есть сведения? — удивился Брагуца. — Я еще никому слова не сказал...
— А кто в воду кидался?—Выдержав небольшую паузу, секретарь заключил: — Значит, придется вам туда и выехать.
Брагуца сказал, что очень рад, что готов выехать хоть сию минуту, потому что минут*а историческая, и так далее, но, конечно, долго оставаться он не сможет.
— Не забывайте, — сказал он, — у меня все-таки учебный год на носу.
На что секретарь ответил так:
— Мало ли что бывает у человека на носу! Вы на руки смотрите. Теперь у нас с вами на руках вся наша старая Бессарабия. Надо же кому-нибудь там советскую власть ставить? Или нет? Надо людям показать, как земля убирается по-нашему, как она вспахивается? Надо школы открывать, больницы, тракторные станции? Надо колхозы строить, пускать фабрики и заводы? Надо книжки печатать? Надо все с самого начала начинать? Посмотрите, товарищ дорогой, сколько у вас работы!
Семен Дмитриевич молчал. Да и что ему было сказать? Но когда он и еще несколько партийных и советских работников садились в автомобили, чтобы переправиться в Бессарабию по мосту, отец, Дмитрий Степанович, попросился с ними.
— Боитесь сыночка одного отпустить? — смеясь, спросил секретарь обкома. — Маленький он у вас?
— Да не то что дуже маленький, — тоже смеясь, ответил старик, — а у меня дело! Мне в Петрешты надо! Надо людям рассказать, что они теперь люди! Это ж такая будет для них новость!
И он вскочил в машину.
Брагуца не успел рассказать эту историю Трифону: помешало появление на улице некоего дородного, осанистого старика одних примерно лет с Брагуцей и Чабаном. Старик неторопливой, полной достоинства походкой направлялся в их сторону.
— Узнаешь? — шепнул Трифон. — Софрон! Софрон Бастаника. Помнишь его?
— Я его, может, никогда и не забывал, — ответил Брагуца.
— Только он теперь большой богатей! Теперь он при-марь! Теперь до него рукой не достанешь! — почтительно и даже робко сообщил Чабан и шепотом прибавил: — А зверюга! А пьявка! А паук! Ну чистый ящер!
Но Бастаника, едва заметив Брагуцу, явно смутился. Видимо, он сразу узнал его, и этб было Бастанике крайне, крайне неприятно, ибо заставило вспомнить кое-что такое, о чем именно теперь вспоминать не хотелось. В особенности не хотелось, чтобы это вспомнил и Брагуца. Дмитрий Степанович Брагуца некогда был в секте Иннокентия. Он дорого заплатил за это. А вовлек его в секту Софрон Бастаника, состоявший тогда апостолом Иннокентия. Лицо его всегда выражало благочестие и страх божий. Однажды он пришел к Брагуце и нудным своим голосом завел с ним разговор, на первый взгляд непонятный, но по существу деловой.
— Яко сказано, — начал он негромко и не без сокрушения,— радуйся, рот, из которого течет масло для помазания! Вот стоит смоковница распустившаяся, и от нее видна весна. И вот стоит гнев божий, и от него видна погибель. Радуйся, правдивый галилеянин! Радуйся, яко Моисею был дан жезл! Иннокентий, пастырь наш бого-духновенный, проглотил голубя! И вот близок конец света! Радуйся, кто сбросил одежды свои, как Илия на Елисея!
Повторяю, разговор был деловой. Поговорив еще немного в этом духе, Бастаника сунул бывшему товарищу детства рубль и еще сорок копеек медью и увел лошадь с телегой.
Тридцать лет прошло с тех пор. Бастаника давным-давно забыл об этом, но теперь вспомнил и сразу вспотел. Вот, значит, кто приехал в советской машине!
Он растерянно смотрел, нельзя ли свернуть за угол. Но не было углов.
— Ну что, Софрон? — усмехаясь сказал между тем Дмитрий Степанович.
— Да ничего! — пробормотал Бастаника. — Вы те* перь как — товарищ считаетесь?
— Кому и товарищ! — ответил Брагуца.
Софрон молчал. Он не знал, как себя держать.
— Живешь? — спросил Брагуца.