Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Но Мазура точно ничего не слышал. Он смело подымался на возвышение. В руке у него был номер «Правды». Поздоровавшись за руку с лейтенантом, Фока, видимо, собирался начать речь, но едва раскрыл рот, как чья-то крепкая рука потащила его за фалды вниз. Оглянувшись, он увидел Марию Сурду.
— Слезай, паук! — кричала она. — Ты двадцать два года разговаривал! Довольно! Теперь дай нам поговорить!
Она вырвала из рук Мазуры газету и, потрясая ею, кричала:
— Смотрите, добрые люди! Всю жизнь он жил обманом, а как наша власть пришла, он будет «Правду» читать?! Вот он как обернуться хочет?! Вот он, враг, как жить думает?! А ты скажи, зачем ты мою дочь в тюрьму посадил? Брата моего верни!.. Ничего, еще научу я тебя «Правду» читать! Я тебя научу!
Народ кричал: «Долой!», «Долой кровопийцу!», «Долой паука!», «Бейте его, собаку!»
Мазура уже глубоко и искренне жалел, что поддался внушению нечистой силы, которая одна только и могла заставить его переться на трибуну, внушая ему, что он должен первым поблагодарить советскую власть за освобождение Бессарабии от румынских захватчиков. Дело принимало неприятный оборот, совсем не такой, как хотелось.
Но вот из-за деревьев показались две телеги. Они спешили к месту собрания. Седоки беспорядочно кричали и пели, как пьяные.
Это были две известные нам телеги: в одной сидели арестованные, в другой — их освободители. Все действительно производили впечатление пьяных, но пьяны они были от счастья.
Внезапное появление людей, которых он предал, было для Мазуры самым неприятным из всего, что могло бы случиться с ним в ту минуту. Однако он быстро овладел собой.
— Смотри, Мария! — сказал он. — Хоть ты со злобой ко мне слово обратила, Мария, но я прощаю тебя в день великой нашей народной радости. Вот твоя дочка едет, Катерина. Благодарение господу и славной нашей заступнице Красной Армий, она свободна, дочь твоя.
Мазура точно так же поздравил Акулину Гудзенко с освобождением мужа и сына, все посматривая, однако, как бы уйти.
Но уйти можно было только в гущу толпы. Этого Мазура боялся.
Телеги подкатили вплотную.
Оставив в стороне трогательную встречу арестованных с родными, слезы Акулины Гудзенко и обоих супругов Сурду, пропуская то, как учительница сказала лейтенанту, что спешит домой, объявиться больной матери, и просит дать ей красноармейца, чтобы мать увидела советского воина; опуская выступление какой-то старухи, которая, постояв на трибуне не больше минуты, сказала только, что всегда молилась богу о том, чтобы не умереть при румынах, и теперь она счастлива; опуская эти и многие другие подробности того, что происходило вокруг белого домика, посмотрим, что разыгралось на крыльце, служившем трибуной митинга.
В одной из двух телег лежал пассажир в рваной военной форме. Судя по всему, он не разделял общей радости.
Это был жандарм Петру Ионеску.
Мы покинули его в тот момент, когда он получил кое-что от возницы. Полученное помогло ему осознать, что, собственно, происходит в Бессарабии. Осознав это, жандарм хотел бежать. Но односельчане не дали ему утомляться. Предварительно связав его, они отвели ему место в телеге.
Вид у Ионеску был плачевный. Бог его знает, какая силища должна была быть в руках у флегматичного возницы, если всего лишь от одного удара у представителя королевской власти так вздулась верхняя губа, что нос, всегда длинный и тонкий, теперь казался вздернутым. По-видимому, произошли еще какие-то неприятности. Об этом говорил хотя бы мундир жандарма. Всегда чистенький и щеголеватый, он был так изодран, что сквозь дыры проглядывало грешное тело, и так испачкан, точно жандарм неизвестно зачем катался в грязи. Даже этишкет был с одного конца оборван и болтался, как простая веревка.
— Посмотрите, товарищ лейтенант! Что это за птица?— даже сказал один из красноармейцев.
Жандармом немедленно занялись крестьяне. Они выволокли своего обмякшего бывшего повелителя из телеги и, развязав ему руки и ноги, взгромоздили на трибуну рядом с Мазурой.
Лейтенант приказал отпустить жандарма, говоря, что тот обязан .немедленно, не задерживаясь, покинуть Бессарабию.
Но Гудзенко-отец заметил, что если надо его отпустить, значит, надо, и «пехай его свиньи едять». Но пусть раньше ответит на один вопрос.
— На какой вопрос?
— Видите, товарищ, — пояснил Гудзенко, — сам он мне не нужен. Он подастся в Румынию — ну, и черт с ним, с таким собачьим мясом! А мне тот человек интересен, который с нами будет жить.
— Это ж кто?
— А Фока! — сказал Гудзенко, тыча пальцем в Ма-
зуру.
Теперь Фока уже дал бы голову наотрез, что на трибуну его действительно выгнала сама нечистая сила.
— Пусть жандарм скажет, кто ему нас отдал. Меня, сына моего Мишку, учительницу да еще Катю Сурду, вот эту дивчину, — требовал Гудзенко. — Он же нас сегодня вез в сигуранцу. Пусть скажет, кто на нас показал!
— Хотите ответить? — спросил лейтенант жандарма.
Однако раньше, чем Ионеску успел открыть рот, Мазура закричал — пронзительно, на какой-то необыкновенно высокой, визгливой ноте:
— Спасите меня! Спасите меня! Что хотите отдам! Берите сто овец!
Мазура неуклюже и смешно прыгал и вертелся перед лейтенантом и красноармейцами, а те разглядывали его не без любопытства: они уже давно забыли, как выглядит живой кулак.
Наконец Мазура и жандарм получили возможность уйти. А народ долго еще не расходился. Люди точно приросли к берегу: они не могли оторвать глаз от воинских частей, которые переправлялись через всегда молчаливую реку, наполняя ее песнями, как символом воскресавшей жизни.
Глава девятая
Четверо суток дул ветер. Четверо суток гнал он оккупантов назад, в Румынию.
Среди многих десятков тысяч человек, которых он выметал из Бессарабии, некий господин переживал события неизмеримо более тяжело, чем кто-либо другой. У него была на то куча личных, глубоко личных, совершенно интимных причин.
Это был Оскар Дидрихс.
Двадцать четвертого июня Шлих получил от него телеграмму из Бухареста: «Приеду завтра. Дидрихс».
Супруги Шлих испугались.
— Какого черта ему надо?!—угрюмо и в одно слово спросили они друг друга.
За двадцать с лишним лет полного и бесконтрольного хозяйничанья Шлих страшно привык к имению Дид-рихса. Бедняге управляющему становилось все трудней, неприятней и даже мучительнее отвозить хозяину отчеты и посылать ему деньги. Шлих считал величайшей несправедливостью самый факт существования Дидрихса и не мог примириться с его правом на получение заочных доходов. Чтобы хоть сколько-нибудь смягчить эту несправедливость, Шлих обворовывал хозяина. Встреча в имении грозила неприятностями.