Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Все село спалю! Все большевики! До одного! Всех на каторгу!
Жандарма убивало то, что так искусно подделана его подпись. Волосы вставали у него дыбом при мысли, какие еще бумажки могут быть написаны и разосланы якобы от его имени. Самое страшное — бланки и печать подлинные! Кто похитил их из канцелярии? Когда? Как?
Объяснение между жандармом и почтенными жалобщиками было бурным и продолжительным, но бесплодным. Поэтому мы его опускаем.
Мазура еле дошел до дому и слег. Жена и дочь пытались убедить его, что ничего, собственно, не произошло. Раз уж известно, что наклейка фальшивая, значит, все дело пустяк, выдумка, ложь, большевики не придут, кто их пустит?!
Но Мазура неподвижными глазами смотрел в потолок. Он не слушал. Он никогда в жизни не питал интереса к тому, что говорят дураки и дуры. А в жене й дочери он видел только двух дур: они не понимали самого главного. Они не понимали, что власть, над которой можно так насмехаться, — не власть.
— Кто же нас защитит, великий боже? — вздыхал больной. — Кто нас защитит, когда придется?
Теперь он верил в то, во что никогда не верил: большевики придут, непременно придут! Никто их не остановит — некому!
Он пожалел, что посадили Чабана, Чеботаря и Рей-ляна и что сам обжулил Катю Сурду. Он боялся.
Глава шестая
К началу учебного года Митя Сурду все-таки уехал учиться. Правда, не в Кишинев, не в индустриальный техникум. Мазура так обманул Катеньку, что денег за ковер еле хватило на то, чтобы определить мальчика в низшую сельскохозяйственную школу в Капустянах.
Что ж, пусть так! Лучше все-таки, чем наняться к Мазуре в свинопасы, хотя и о капустянской школе ничего особенно хорошего тоже сказать нельзя.
Директор был самый обыкновенный ворюга. Сто двадцать воспитанников платили за то, чтобы их учили и кормили. А директор обратил их в батраков. При школе было триста шестьдесят гектаров — часть под пахотой, часть под садом и виноградником. Все работы в этом большом и сложном хозяйстве, вплоть до вывоза нечистот, выполняли воспитанники, и кормил их директор впроголодь, как принято кормить батраков.
Не надо пояснять, куда шли доходы от хозяйства, кто прикарманивал заработную плату тех наемных рабочих, вместо которых работали ученики, и кто съедал питание учеников.
Наукам уделялось в школе самое ничтожное внимание: три-четыре часа в день в течение двух-трех зимних месяцев. Когда занятия велись в классе, учителя били воспитанников преимущественно линейкой, когда работали на воздухе, били руками.
У Мити Сурду был соученик по фамилии Маржиня, парнишка лет шестнадцати, сынок кулака, бежавшего из Советской Молдавии в годы коллективизации, член молодежной фашистской организации «Стрежер».
— Ну-ка расскажи, сынок, про адскую жизнь! — вызывал его законоучитель, парентул Пандурару, человек пожилой, обрюзгший, всегда полупьяный и сонный.
Тогда Маржиня доставал из кармана газету и предлагал посмотреть снимок. На снимке было изображено человек триста, если не больше, которые толпились вокруг котла. У людей был изможденный вид, и одеты они были в арестантские халаты.
Тыча ученикам в глаза этот подозрительный снимок, Маржиня утверждал, что на нем изображены советские колхозники, что в СССР в колхозах заставляют целую деревню хлебать борщ из одного котла, а во время сбора фруктов и винограда на колхозников надевают собачьи намордники, чтобы они не могли полакомиться яблоком или гроздью винограда.
В первый раз Маржиню выслушали даже с некоторым интересом. Во второй раз — несколько рассеянно. Но парентул имел неосторожность вызвать Маржиню в третий раз. И тут произошла неприятность.
Едва Маржиня приступил к исполнению своего номера, кто-то громко и отчетливо произнес украинское, но всем понятное слово:
— Брехня!
Сначала опешил Маржиня. Потом опешил парен-тул. А ученикам стало страшно интересно: что будет дальше?
— Кто сказал — брехня? — нетвердым гйлосом спросил парентул, наконец придя в себя. — Кто сказал — брехня?
Вместо ответа это слово стал повторять весь класс. Одни ученики произносили его высоким голосом, нараспев, другие — чуть гнусаво и торопливо, третьи — густым басом и мерно. Было ли это так задумано или вышло случайно, но получилось нечто весьма напоминавшее перезвон церковных колоколов.
Сообразив это, отец Пандурару стукнул кулаком по кафедре и завопил истошным голосом:
— Большевики-и-и-и!..
Он кричал так, точно звал на помощь.
Было бы вполне достаточно, если бы эта история произошла один раз и больше никогда не повторялась. Отец Пандурару даже был уверен, что она не повторится, класс не посмеет. Поэтому на ближайшем уроке он опять вызвал Маржиню. Но едва Маржиня начал свой надоевший рассказ, в классе снова поднялось богохульное подобие перезвона. Прибежал директор. Он кричал, топал ногами, требовал выдать зачинщиков и грозил сообщить в жандармерию, которая, несомненно, заберет весь класс.
Но зачинщиков не называли. Их и не было: все принимали одинаковое участие. Кроме того, ученики знали, что ни в какую жандармерию директор не сообщит. В классе было сорок восемь учеников. Отдать их жандарму легко, но трудно найти сорок восемь батраков, которые работали бы с утра до вечера и сами вносили деньги в кассу вместо того, чтобы требовать плату за свою работу.
В этом было уязвимое место директора. В этом была сила учеников.
Парентул Пандурару был человек на редкость недалекий, но и он понял уже, что лучше Маржиню больше не вызывать. Однако это благоразумное решение было принято поздно и потому не дало результатов. Класс научился обходиться без Маржини. Едва Пандурару пока-
зывался, церковные колокола, заливаясь, звеня, гремя и бухая, благовестили: «Брех-ня!», «Брех-ня!»
Митя Сурду любил эти уроки: на них по крайней мере было весело.
Нельзя сказать, чтобы в том году так уж скучно и однообразно протекала жизнь и в Петрештах*.
Однажды ночью, например, к шефу жандармского поста прямо в постель влетел камень. Он влетел, выбив фрамугу в спальне, где вкушали сон жандарм и жан-дармиха. Жандармиха с испуга заголосила. А жандарм решил пуститься в погоню. Но не тут-то было. Повернуть ключ, откинуть цепь, отбросить задвижки — всего этого оказалось мало, чтобы выйти из дому: неизвестно почему, но дверь никак не открывалась.