Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
А осенью? Отправляйтесь в Бессарабию осенью! Вообразите себе, что ночью вы заблудились, дороги не видно, неизвестно, где ближайшее жилье. Ничего! Осенью ветер уже не так осторожен. Напротив, он деловито и быстро летает по просторам республики, разнося аромат спелых яблок, которые холмами лежат в колхозных садах и амбарах. Доверься ветру, путник! Доверься ветру и обонянию: аромат яблок приведет тебя
к жилью.
Но в описываемый нами весенний день яблони еще только цвели.
Легонькие облака невинно резвились в небесной голубизне.
Катенька, которая, как мы уже говорили, все эти дни ходила хмурая, проснулась в отличном настроении и даже пела, чем немало удивила и обрадовала своих родителей.
Странно, но и Миша Гудзенко проснулся в то утро в непонятном и, казалось, ничем не оправданном веселом настроении.
Мише уже было лет девятнадцать. Он сложился в крепкого, широкоплечего и красивого юношу. Теперь он
Работал на мельнице Мазуры в качестве подручного при еоргии Сурду. Правда, черти все еще жили у него в глазах, как в омуте, напоминая, что парень — все тот же «гайдук». Однако родители считали Мишу несомненно серьезным малым. Поэтому мать чрезвычайно удивилась, увидев, в каком игривом настроении он находится. Миша так громко пел, так весело баловался с шестилетним соседским мальчуганом, так терпеливо учил малыша стоять на голове и ходить на руках, что Акулина Гудзенко даже встревожилась.
. — Подывысь на его, Иванэ! — сказала она мужу. — Не иначе, Мишка одурел!
Но был на селе человек, который хотя и проснулся в обычном, ровном и даже праздничном настроении, но прожил этот день и много последующих отвратительно...
Это был Мазура. Такой плохой выдался для него денек, что Фоку пришлось уложить в постель, а фельдшер, приехавший к вечеру, наговорил столько латинских слов, что больной едва не преставился от одного только страха.
Вот что произошло.
Рано утром Мазура, позавтракав, отправился в село. Выйдя со двора, он увидел у себя на воротах какую-то наклейку.
«Что бы это еще такое? — подумал Мазура. — Может, где-нибудь имущество продается за долги? Надо сходить посмотреть».
Он достал из кармана футляр, вынул очки, надел их и, приблизив глаза к наклейке, увидел на ней штамп и, печать шефа жандармского поста и его подпись.
«От шефа? Что такое?» — подумал Мазура. Ему стало досадно при мысли, что на жителей наложена какая-
нибудь новая повинность и, стало быть, придется опять пихать взятку этому ворюге шефу, чтобы откупиться.
Но то, что Мазура прочитал, было гораздо серьезнее:
«Ко мне часто поступают устные и письменные доносы о том, будто некоторые жители ругают румынскую королевскую власть и надеются, что эта власть скоро свернет себе шею и придут большевики. Особенно отличается по части доносов Фока Мазура — такой святой человек, что того и гляди его возьмут на небо живым. Но большевики действительно придут. А потому я советую всем доносчикам, и в том числе Фоке Мазуре, заблаговременно составить духовные завещания. И пусть каждый напишет, что он предпочитает: если хочет, чтобы народ его повесил, — пусть сам выберет себе дерево; если хочет, чтобы его утопили, — пускай укажет место».
Бумажка была написана от руки, печатным шрифтом. Внизу стояла хорошо знакомая Мазуре подпись шефа поста Петру Ионеску, скрепленная казенной печатью.
Мазура испытал ощущение, знакомое всякому, кого хоть раз в жизни ночью душил кошмар. Где-то далеко; на самом донышке сознания, еще трепещет мысль о том, что нет, тебя не убивают, и тебя не засыпало под обвалом, и ты не задыхаешься, — надо только снять руки с груди и проснуться. Но вот проснуться-то невозможно. Человек мечется, стонет, кричит, и когда наконец открывает глаза, то не может сообразить, что же это с ним было и почему он весь покрыт испариной.
Именно так сейчас было с Мазурой. Где-то билась мысль, что все это — глупый сон, над которым он только будет смеяться, когда раскроет глаза. Разве мыслимо, чтобы шеф поста выпустил такое объявление?!
Конечно, сон! Но как проснуться? И, в конце концов, действительно ли это сон? Вот жарит солнце, поросенок вертит хвостом, похожим на толстого червя, потягивается собака, высунув длинный плоский язык, где-то тарахтит телега. Неужели все это сон, и надо только проснуться, чтобы не видеть страшного документа, в котором сам жандарм за своей подписью и печатью официально предупреждает, что большевики обязательно придут и тогда народ либо повесит его, Фоку Мазуру, либо утопит?!
Фока опустился на скамейку. Ему хотелось звать на помощь. Но кого? Кто может помочь? Жена? Дочь? Две
дуры, что в них толку? Работники? Только обрадуются: все враги.
Отдышавшись, Мазура сорвал бумажку, скомкал ее и бросил наземь. Впрочем, он тотчас же поднял ее, расправил, положил в карман и пошел к жандарму, требовать объяснений.
Всю дорогу ему казалось, что встречные смотрят на него какими-то странными глазами.
У дома жандарма толпился народ.
В самом доме было полно. Тут оказался и член при-марии Ионэл Троян, дородный дядя лет сорока пяти, круглолицый, белобрысый, с белобрысой щетинкой на розовом лице и с белобрысыми ресницами, — тот самый Ионэл Троян, который по причинам замечательного сходства с одним домашним животным получил в Петреш-тах прозвище Хряк. Был здесь даже сам герр Шлих,— и это казалось весьма знаменательным, ибо, ввиду несомненного превосходства своей расы, он никогда не удостаивал жандарма личным посещением.
В канцелярии было людно и шумно. Все пришли по одному и тому же делу. Все тыкали жандарму прямо в лицо бумажки за его подписью с вариациями уже известного текста и требовали объяснений.
Но больше всего был Мазура потрясен, напуган и в глубине души обрадован, когда среди взволнованных жалобщиков появился Софрон Бастаника, грозный при-марь Петрешт, сам Софрон Бастаника! Этого человека все боялись в Петрештах, не то что жена и дети — все население! Бастанику отличала какая-то наглая сила, которая заставляла съеживаться всякого, на кого он только посмотрит. Что уж тут, — даже сам Фока Мазура, который был не бедней, а может быть, и богаче Бастани-ки, — сам Мазура не любил с ним встречаться, потому что утрачивал в присутствии Софрона всякое сознание своей значительности и даже испытывал какую-то робость.
А теперь, выходит, и Софрон чего-то испугался?!
Мазура был чуть ли не благодарен тем неведомым, бесстрашным и потому страшным людям, которые, по-видимому, не боятся Софрона и делают ему неприятности. Ах, если бы только они миновали ворота Мазуры!..
Но как ни были возмущены и напуганы посетители, а больше всех был потрясен и напуган сам жандарм.
Его переживания выражались всего несколькими короткими, но решительными и беспрерывно повторяемыми фразами. Потрясая кулаками, Ионеску орал: