Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Жандармиха заметалась по дому.
— Теперь нас обольют керосином и подожгут! — кричала она в панике.
Супруг обругал ее, но про себя решил, что она, пожалуй, права.
Дело осложнялось тем, что не только дверь не открывалась, но и все окна в доме, как это принято в Бессарабии, были забраны решетками.
Однако дом не подожгли.
С рассветом на улице стали появляться первые прохожие, и жандарм увидел, что все они задерживаются перед его домом. Когда же он высовывался в форточку, прося освободить его, люди шарахались и разбегались.
Долго просидел жандарм взаперти, покуда наконец его выпустили. Тогда он узнал, в чем дело: кто-то просунул полено в дверную ручку с наружной стороны. Поэтому дверь не открывалась. А на двери висело объявление, написанное на его же собственном казенном бланке печатным шрифтом от руки. Объявление было довольно интересное:
«Я, шеф поста села Петрешты, Петру Ионеску, признаю себя виновным перед жителями в том, что притеснял их и был взяточником и ворюгой. Признаю, что, когда наступал вечер, я загонял народ по домам, а сам отправлялся воровать кур, так как я очень люблю кур. Кроме того, я преследовал тех, кто боролся за народное дело, и отправлял их в сигуранцу, где их ждала тяжелая участь (следовал список имен). Но я вижу, что'от арестов толку мало: посадишь одних, появляются другие. Поэтому я твердо уверен, что большевики обязательно придут, и даже очень скоро. А жандармов следует всех перевешать. Если бы не жандармы, народ смог бы прогнать кулаков и помещиков, и люди жили бы как люди, как на том берегу. А не как скот бессловесный. Но скоро так и будет. Все это заставляет меня бросить службу, хотя благодаря воровству и взяткам она была очень доходной. Но надо думать о своей шкуре, пока не поздно».
Следовала подпись Петру Ионеску и печать.
Дорого дал бы Петру Ионеску за то, чтобы вместо одной этой афишки в селе оказалось бы сто большевистских газет и тысяча листовок, напечатанных типографским способом: каждому было бы ясно, что они завезены и подброшены кем-то чужим, кого уже давно нет и искать не стоит, — ищи ветра в поле.
Но ведь здесь было нечто совсем иное: преступник необычайной смелости, видимо, жил в самом селе Пет-решты, таскал бланки из канцелярии жандарма, писал возмутительные объявления от его собственного имени, подделывал его собственную подпись, выставлял его самого в каком-то глупом виде и где-то тут же, рядом, смеялся над ним!
Жандарм почувствовал, что он как бы больше не жандарм, не носитель власти. Он еще продолжал орать на жителей, раздавать зуботычины, брать взятки, есть, пить, спать и до блеска начищать свои сапоги, но больше не верил в самого* себя. За ним ходила тень, и именно она делалась силой и властью, а он, Петру Ионеску, крепкий, здоровый мужчина в красивой военной форме с этишкетами и с револьвером, — он как бы ничто, призрак, который люди только по ошибке еще принимают за жандарма.
И хоть бы искра подозрения на кого-нибудь! Хоть бы тень какой-нибудь догадки!
А покуда жандарм ломал себе голову, ища, кто бы это мог так издеваться над ним, в головах жителей возник довольно интересный вопрос: действительно ли все эти странные объявления составляет кто-то посторонний? А не сам ли жандарм?! Что-то уж больно похожа подпись! Действительно ли она поддельная? А бланки? А печать? Ведь этого не подделаешь!
— Нет, — говорили люди на селе, недоверчиво качая головами, — тут что-то не так!
И хоть Петру Ионеску был не слишком бойкого у мд, но и он стал замечать, что с ним как-то иначе разговаривают и как будто даже норовят не затягивать с ним разговора. А жандармиху осторожно спрашивали: не жалуется ли ее муж на головные боли, спокойно ли спит, не бывает ли с ним чего-нибудь такого-этакого особенного?
В этом странном положении человека, который, с одной стороны, не знает, кого подозревать, а с другой — сам подозревается в расстройстве умственных способностей, Ионеску прожил до конца июня.
А в конце июня он произвел на селе кое-какие аресты. При других обстоятельствах они, пожалуй, действительно могли бы оградить его от дальнейших неприятностей и положили бы конец болтовне о его сумасшествий. Но аресты были произведены в такой день, когда они уже больше не смогли сыграть этой важной роли.
Однако здесь целая история.
Глава седьмая
Все шло на обоих берегах по давно заведенному порядку: на бессарабском — крестьяне пытались возбудить энтузиазм своих полудохлых клячонок, покрикивая на них, причмокивая и упрашивая. Видя, что ничего не добьешься, хозяева лупили свое тягло кнутовищами по запавшим бокам, призывая на головы бедных кляч погибель и холеру. А на советском берегу кружили по колхозным массивам трактористы.
Так повторялось из года в год. Но жители бессарабского берега не могли к этому привыкнуть. Каждый год они были взбудоражены, точно видели все впервые.
Весной 1940 года Иван Тихонович Гудзенко объяснил кучке односельчан:
— Вы то возьмите в понятие, что машина работает для крестьян. Для крестьян! — многозначительно подчеркивал он. — У них помещиков нет, и кулаков у них нет. Поэтому крестьяне имеют машины. У них все для крестьян! Машина вместо человека работает!
Приблизившиеся Фока Мазура и шеф Ионеску услыхали, по счастью, только последние слова.
Фока вмешался в разговор. Он сказал своим сладким, но все же нудным голосом, что хотя машина делает свое дело, конечно, быстро и неплохо, но это против бога.
— Вспомни, Иван, — сказал он, — чтб в священном писании говорится: «В поте лица своего будешь ты добывать хлеб свой». Вот как господь говорит! Не машина, значит, должна хлеб добывать, а сам человек! Ты вот о чем подумай, Иван, раньше чем говорить.
Кое на кого эти слова подействовали: священное писание!
Другие молчали и несмело ухмылялись: ждали, что ответит острослов Гудзенко.
А Гудзенко вскинул на Мазуру веселые глаза.
— Верно, хозяин Фока, — сказал он. — Вот взять, к примеру, нас. Мы-то поистине в поте лица хлеб добываем. Совсем как в писании сказано! Да только не мы его едим, а ты...
Он сказал это с такой обезоруживающей улыбкой, что все рассмеялись, даже жандармы, и один только Фока Мазура отвернулся и ушел.
Но ушел он обиженный.
В конце июня у него вышла новая стычка с Гудзенко.
Год стоял засушливый. Хлеба горели. Население с мольбой и страхом подымало глаза к небу. Небо молчало.
Тогда поступили так, как испокон веку поступали в подобных случаях в старой России: попросили попа пройти по полям с крестным ходом.
Крестный ход вышел.
Разевая глубокий, как прорва, рот, поп мычал молитвы о ниспослании дождя. Худощавый дьякон размахивал кадилом. Кулаки, степенно выступая, несли иконы, повязанные вышитыми полотенцами, и хоругви из голубой парчи с серебром. А позади медленно, туго плыла толпа. Люди пели псалмы и плакали. Они простирались ниц и бились о землю головами. На все голоса кричали, мычали, выли и стонали кликуши, корчились в припадках эпилептики, визжали истерички. А знойное солнце смотрело на человеческое горе со своей недося-