Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Тут он был мастер высокого класса.
Придя откуда-нибудь домой, Мишка у самых ворот ловким броском становился на руки и, пройдя таким манером через весь двор, на руках входил в хату.
Мать, маленькая, худенькая женщина, хлопнув его по тому месту, которое теперь находилось гораздо выше, чем обычно, говорила:
— Ось я тебе! Чи ты з умом? Ты же до кого ноги задрав? Чи ты не бачишь, що тут свята икона? Ось я тебе!
Тогда Миша делал бросок, снова становился на ноги и спокойно отвечал матери:.
— А може, я иконы и не боюсь? А може, я в бога не верю?
Сказав это, он обычно удирал, потому что волосы не резиновые и, когда мать таскала его за вихор, бывало больно.
То же самое в школе.
Однажды учительница застала в классе интересную картинку: при напряженном внимании публики Михай Гудзенко ходил на руках уже не по полу, а по партам— с одной на другую. А двое ребят сидели с разбитыми носами. Они тоже были спортсмены-рукоходы и разбили себе носы при неудачных попытках подражать Михаю.
Учительница оглядела «стадион» хмуро. Конечно, другая отодрала бы нашего акробата за чуб и тех двух тоже. Учительница же только назвала Мишку «гайдуком». Она даже подчеркнула:
— Настоящий гайдук!
Это было сказано в нелегкий час: слово стало прозвищем, и Мишка уже не мог его отодрать от себя, оно так прилипло, что в Петрештах его чаще звали «гайдуком», чем по имени.
Ватага любила проводить время на реке. А летом, когда ловили рыбу или с криком и визгом бухались в воду, не было лучшего места, чем под барским садом.
Ах, какое было место! Пологое, ровное, нога утопает в мягком, теплом песке. Валяться после купания и обсыхать здесь бывало так приятно... К тому же далеко от села. Пускай матери зовут, кличут, кричат, хоть по-молдавски, хоть по-украински, — все равно ничего не слышно. Сиди, сколько душа просит, никто и знать не будет. Вот какое было место!
Но его пришлось оставить.
Недалеко от берега лежала усадьба. Еще с дореволюционных времен она принадлежала помещику Оскару Дидрихсу. Поместье было небольшое — гектаров двести. Но из них пятьдесят было под промысловым фруктовым садом и пятьдесят — под виноградником, и доход поступал солидный. Усадьба представляла старинный парк. Среди пышной зелени стоял на пригорке барский дом — широкое одноэтажное здание с террасой,, колоннами и мезонином.
С террасы открывался вид на спокойное зеркало реки, на поля, на сады, на ореховые рощи. Весной все было в цвету, теплый воздух бывал пропитан ароматами цветения; летом среди зелени свежим румянцем играли поспевающие яблоки, желтели груши, бархатной синевой отливали мясистые сливы; наступала теплая, медленная и долгая южная осень, начиналась уборка хлебов, фруктов, винограда, и помещичье хозяйство являло картину великолепного изобилия.
Но много лет прошло с тех пор, как Оскар Дидрихс уехал из своего имения и носа туда не показывал. Не хотел он больше видеть ни дома своего, ни усадьбы, ни виноградника, ни сада, не хотел больше ни любоваться пейзажем, ни вдыхать здоровый сельский воздух.
— К черту все! — сказал он однажды, уехал и больше не возвращался.
. Тому были свои причины.
На- противоположном берегу Днестра лежала точь-в-точь такая же усадьба, с таким же парком, с таким же домом, с террасой, колоннами и мезонином и с таким же пейзажем. Эти усадьбы-близнецы некогда принадлежали двум братьям-близнецам — Оскару и Герману Дидрихс. Но после Октябрьской революции с усадьбой и двумястами десятин пахоты, виноградника и фруктового сада братца Германа произошло — читатель сам догадывается что... Братец Герман вступил поэтому в деникинскую армию, но был пойман крестьянами, и, по-видимому, в неудачную для себя минуту: он был убит.
Эти воспоминания чрезвычайно портили в глазах братца Оскара весь пейзаж, открывавшийся с террасы его дома. Братец Оскар покинул не только свое имение—он махнул рукой на всю Бессарабию, поселился где-то не то в Бухаресте, не то в Клуже, а дела по имению доверил управляющему.
Герр Шлих был мужчина лет пятидесяти пяти, высокого роста, широкоплечий, из тех, каких обычно зовут увальнями, с большим, но плохо отделанным лицом, похожим на деревянную, болванку, из которой, быть может, кто-нибудь и собирался сделать что-то путное, но бросил, потому что материал оказался слишком ] вердым.
Сад и виноградник Шлих сдавал в аренду городским оптовикам. А сто гектаров пахотной земли у него арендовали местные кулаки, которые уже от себя сдавали ее в субаренду по мелким клочкам сельской бедноте: Шлих не хотел иметь дела с рабочими, с батраками, с мелкими арендаторами, он соглашался на меньший доход для хозяина, предпочитая более спокойную жизнь для себя.
По-видимому, только одним его богомерзким характером, его тевтонской самоуверенностью и презрением к бедноте можно объяснить его страсть соваться во все чужие дела, даже лазить по домам и везде находить повод браниться. Шлих не считал себя просто мелким служащим мелкопоместного землевладельца. Он себя чувствовал немцем, наместником немца! На него как бы гвыще была возложена власть над жителями двух молдавско-украинских сел, расположенных справа и слева or имения.
Говорить по-молдавски Шлих считал ниже своего достоинства: он был немец. Шлих говорил с крестьянами па жаргоне, который состоял из смеси немецкого языка с некоторыми специально подобранными русскими словами, которые тщетно было бы искать в словарях. Когда герра Шлиха не понимали, он помогал себе арапником из козьей ножки с ремешками, заплетенными в тугую косу.
Шлих обычно появлялся верхом на громадной, под стать всаднику, темно-гнедой кобыле. Вероятно, поэтому крестьяне и прозвали его «конной холерой».
Если ватага Миши Гудзенко оказалась вынуждена покинуть свое излюбленное местечко на берегу, под оградой помещичьего парка, то причиной был Шлих. Для точности надо сказать, что причиной были дородная фрау Шлих и ее сынок Карл, отрок с поросячьими ресницами. Сюда же надо причислить некую щуку весом фунта в два.
В солнечные дни, когда сельские мальчишки сбегались на речку поплескаться в воде или поудить рыбу, Карл Шлих взбирался на забор и, свесив ноги, что-нибудь жевал, чаще всего домашний лебервуршт — колбасу из печенки. На ребятишек он смотрел с презрением: это была беднота, у нее не было лебервуршта. Но он смотрел на них и с завистью: они умели плавать и нырять, им было весело, а он боялся воды не менее, чем огня, и ему было скучно.