Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Не узнаю! — буркнул он.
— А помнишь Бендеры? И как ты у немца Тирбаха в дворниках жил?
— Помню.
— А меня не помнишь?
— Постойте! Постойте! — воскликнул Сурду. — Вы тот учитель!
— Он самый.
— Что же она вас тут спрятала, глупая баба? Идемте в хату.
Однако предложение было все-таки сделано довольно холодно: хозяин уже вспомнил, что учитель не раз вел с ним разговоры, какие он теперь считал бы за грех слушать. А тут еще этот Гудзенко!
— Садитесь! — предложил Сурду. — И по каким делам к нам пожаловали?
— Проездом, — не задумываясь ответил Сергей Николаевич.— Да вот вспомнил, что ты тут живешь. Ну, захотел повидаться. Очень просто, — ведь когда-то дружили.
— Так!
Объяснение выглядело правдоподобным. Хозяин уже улыбался. Однако он как-то осторожно посматривал на Гудзенко, точно спрашивая: зачем же он-то попал в дом вместе с гостем? Сергей Николаевич уловил этот вопрос в глазах Георгия и весьма естественным тоном, как бы продолжая свой рассказ, пояснил:
— И вот иду я, значит, селом да все думаю, как же я моего дружка найду? И тут повстречался мне этот человек. Спрашиваю, как мне Сурду найти. «Которого?» — «Да который с палкой ходит». — «Ага, знаю». И прямо сюда меня и привел.
— Очень хорошо! — сказал хозяин, недоверчиво поджимая губы. — Спасибо вам, Иван Тихонович, что вы ко мне гостя привели. Старый знакомый.
Он сделал небольшую паузу, оглядывая столь «не учительский» наряд Сергея Николаевича.
— А спрятались зачем? — спросил он.
Сурду, оказывается, был не так прост. Сергея Николаевича и Гудзенко вопрос застиг врасплох, они не знали, что ответить. Ответила Мария.
— Это я их попросила выйти, —сказала она.— Как увидела я этого паука Мазуру, так подумала — вот он в хату войдет, опять станет мне грозить геенной огненной за то, что я не хожу на моления.
— И правильно.
— Может, и правильно?! А я решила, что, как станет он меня донимать, я его помоями окачу — вот полное ведро стоит. И я не хотела, чтобы чужие люди этот срам видели. Мне свидетелей не надо. Так ты ему и скажи.
К удивлению Сергея Николаевича, Сурду выслушал эти слова жены без гнева. Он только опустил голову и грустно сказал:
— Овца заблудшая.
Гости чувствовали себя неловко.'
— Я так понимаю, Георгий, — сказал Сергей Николаевич,— что ты в секту подался? К богу? Правда это?
— Мы проповедуем Христа распятого, — сухо ответил Сурду. •
— Понимаю. Ну и что? Лучше тебе живется? Помню, ты жаловался на бедность. А теперь как?
— И теперь то же самое.
— Так! Значит, мало тебе пользы от бога?
Сурду не растерялся:
— А вот вы спросите Ивана Тихоновича. Он давно в бога не верит. Богато он живет? Кажется, тоже не лучше меня.
Гудзенко громко рассмеялся:
— За что же мне бог помогать будет, если я в него не верю и не молюсь ему? За мою неблагодарность он мне помогать должен? Вот ты скажи: почему он тебе не помогает?
Гудзенко обернулся к Сергею Николаевичу:
— Тут у нас в селе господь бог и богомолов многих в строгости держит. Вот возьмите хоть бы Сурду. Уж он такой богомол, такой верующий, такого благочестия человек, что поискать — не найдешь. А как живет? Хозяйство у него совсем такое, как у меня. А у меня оно совсем такое, как тот солдат говорил: «Сорок амбаров сухих тараканов, сорок кадушек мокрых лягушек, кошка драная да вошь поганая». И все! Своего хлеба до рождества не хватает. Значит, айда к ростовщику. Тот даст. «Бери! Пожалуйста, бери! Только за три пуда отдашь
четыре». Весной нечем сеять—опять к нему. Опять: «Бери, пожалуйста! Только за три пуда отдашь четыре».
— Известно, — заметил Сергей Николаевич. — А кто он такой, этот ростовщик?
— Кто? Да нашего же Мазуры компаньон. У них в городе амбары от хлеба ломятся. Они на весь уезд работают. Но за деньги и фунта не продадут. Если человек может деньги заплатить, значит, он еще не по-настоящему голоден, такого человека еще как следует прижать нельзя. А ему, живоглоту, подай голодного, у кого денег нет,— вроде меня иди вот хотя бы Сурду. Ты ему, кровососу, таких подай, у кого дома дети с голоду мрут. Вот кто ему нужен! Чтобы люди перед ним плакали, чтобы ему кланялись до земли, чтобы он, кат, благодетелем выглядел. Вот тогда он даст в долг: возьми три пуда, принеси четыре! А когда я или Георгий вернем ему за семена, да за землю, да перчептору за налоги — вот и готово: кушать нечего, и начинай сначала.
Сурду сидел понурый и раздраженный: раздражало то, что нечего было возразить, и еще больше то, что обычные формулы вроде «блаженны мытари, их бо есть царство небесное» и другие, в которые он глубоко верил, не могли прозвучать в ушах окружавших его трех неверующих. А другого он ничего придумать не мог.
В беседу вступила Мария:
— А спросите его, почему Фока Мазура богат, он вам скажет, что Мазуре бог помогает. И я тоже так думала. А теперь я одумалась. Что же это за бог, если у него на Фоку полдеревни работает?! Сами ходим голодные, оборванные, а на него, подлеца, я целый день работаю за два фунта кислых огурцов. Не бог, а мы, мы ему помогаем добро наживать!
Она вытянула вперед руку с заскорузлыми, потрескавшимися пальцами.
— Мы! — уже кричала она в каком-то неистовстве.— А не бог! Бога он нам подсовывает! Нам небесное, себе интересное!
Сурду поднял на нее грустные глаза и, не повышая 'голоса, произнес:
— Пусть тебя господь милует!
Он сказал это без притворного и напускного смире-
иия, без той елейности, какая обличает ханжу. Он, видимо, верил искренне и глубоко.
— Пусть тебя господь милует,— негромко и почти скорбно повторил он.
На это Мария, тоже негромко и уж совсем скорбно, ответила:
— Он меня всю жизнь милует. Семь душ деточек маленьких отнял — разве же это не господня милость? Чем бы мы их прокормили, когда сами голодны? Какому разуму мы бы их научили, когда сами всю жизнь в темноте Живем?
— Про детей, Мария, не говори! — грустно перебил ее Сурду. — Если ты в бога не веришь, ты хоть то пойми, что детей почти и лечить некому. Такая у нас сторона,— обратился он к Сергею Николаевичу, — что один фельдшер на пятнадцать сел. Где ж ему всех вылечить?