Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— Вы его знаете, этого беднягу? — спросил Сережа.
— Как же! Однополчанин! — ответил я.
— А ведь это он тогда выступил на крестьянском съезде с требованием земли, и его за это били шомполами! Помните, я вам рассказывал?!
Ночью Сережа проводил меня к реке. Недалеко от Генуэзской крепости он негромко свистнул. Ему ответил такой же свист, повторенный дважды. Мы сделали еще несколько шагов. Из темноты вышла незнакомая фигура. Сережа пожал мне руку и ушел. А незнакомец молча повел меня к реке.
Там ждала небольшая лодка. Весла были обмотаны тряпьем, всплесков не было слышно.
Прощай, Бессарабия! Прощай, милый Сережа! Прощай, Сурду, бедный друг! Какая ждет вас судьба?
Через несколько минут я высадился на левом берегу.
Глава четырнадцатая
Я думал, что уезжаю навеки. Это было ошибкой. Прошло время, — правда, немалое, шестнадцать лет,— и служебная командировка привела меня снова на Днестр.
С волнением отправлялся я в дорогие и уже на всю жизнь незабываемые места, с волнением готовился увидеть старых товарищей.
Поездка началась с Тирасполя: этот город был тогда административным центром Автономной Молдавской Республики.
По счастливой случайности первым человеком, которого я встретил, выйдя на улицу, оказался Нарцов. Бывший партизан ходил безоружный, он был теперь директором молдавского Истпарта. Мы не проговорили пяти минут, как он предложил:
— Айда сию минуту к Старому!
Григорий Иванович занимал тогда пост председателя Молдавского Совнаркома. Он мало изменился, или мне так показалось? Я видел его таким, каким знавал шестнадцать лет назад, в бурные и героические годы: спокойный, уравновешенный, и глаза все так же светились умом, волей и добротой.
Старый рассказал мне, что его друг Иван Кононович Дьячишин после гражданской войны пошел учиться и теперь занимает в Одессе пост директора публичной библиотеки. Были сведения и о Сергее Голикове: он просидел в тюрьме в Бухаресте десять лет, после освобождения снова работал в Бессарабии в глубоком подполье.
Вечером Григорий Иванович познакомил меня со своей женой. Екатерина Семеновна оказалась той самой шифровальщицей Катюшей Алмазовой, в рабочей комнате которой товарищи со скорбью писали после бен-дерского восстания непригодившийся некролог о гибели Старого.
Надышавшись воздухом героики и дружбы, я на другой день рано утром выехал по маршруту командировки.
Это были годы второй пятилетки. Я встречал ее каждый день, на каждом повороте дороги. У нее было по горло дела, всюду выходили из ее рук электростанции, консервные заводы, оросительные системы, школы, табачные плантации, больницы. Она быстро и круто меняла облик здешней земли, которую голодный крестьянин еще так недавно ковырял тупой сохой.
В двухстах метрах, на другом берегу, лоскутки крестьянских полей лепились по буграм и оврагам, над убогими хатенками висела безжизненная тишина горестной старой России. Так, разделенные неширокой рекой, лежали рядом два мира. Они лежали как в музее, как материалы для изучения истории нашего времени.
В четырех километрах от Тирасполя я заехал в село Терновку. Дела у меня не было, но не повидать Тер-
новку я не мог. В Терновке некогда произошло событие, взволновавшее весь цивилизованный мир.
Я был тогда мальчиком, собственные мои воспоминания смутны, но случилось так, что незадолго до отъезда из Бессарабии я нашел в Бельцах, у квартирной хозяйки, старые журналы, в которых рассказывалось о терновском деле. Оно произошло в 1897 году, когда правительство объявило всенародную перепись.
Российская деревня отнеслась к известию настороженно и даже подозрительно: зачем будут «народ считать»?
Одни понимали дело так, что не иначе, будет война с турком; другие были уверены, что подготовляется восстановление крепостного права; третьи опасались, как бы не кончилось все дело тем, что продадут народ в неволю; четвертые были убеждены, что после переписи все покойники, воскреснут для вечной и блаженной жизни; многих это прельстило, пошли самоубийства.
В Бессарабии жило много раскольников. Их предки бежали сюда из России в XVII веке, спасаясь от религиозных преследований.
Когда заговорили о переписи, в раскольничьем селе Терновке объявилась пророчица Виталия. Ее описывали как женщину огромного роста, со жгучими глазами и не громким, но покоряющим голосом.
Услыхав о предстоящей переписи, Виталия сразу сказала, что все ясно: народился антихрист. Она призывала к смерти: только смерть может спасти от встречи с антихристом.
Двадцать семь человек терновских жителей — мужчины, женщины, в том числе родители с детьми — вышли ночью в плавни и с пением псалмов вырыли там большую яму. Потом бросили жребий — кому остаться в живых, чтобы засыпать яму, когда в нее лягут остальные.
Жребий пал на некоего Федора Ковалева. Это был дюжий мужик тридцати лет. Ковалев был безутешен: ему было страшг– ' остаться в живых, он боялся встречи с антихристом. Но Виталия приказала, и ослушаться он не посмел. Чтобы укрепить его, дать ему силы устоять, когда под видом счетчика придет антихрист, Виталия приказала ему провести трое суток в посте и молитве. Так Ковалев и сделал. На четвертые сутки он поел огур-
цов и* остался жив. Еще через сутки началась перепись. Ковалев опять остался жив.
Впоследствии его предали суду. Так как преступление он совершил не из корысти, а из побуждений религиозных, его приговорили к церковному покаянию и заточению в монастырь. Это наказание он отбывал в Суз-дали.
Благодаря усердию достойных монастырских пастырей Ковалев очень скоро отрекся от раскольничьего двуперстного крестного знамения и признал трехперстное, православное. Тогда его отпустили, и он укатил назад, . в Терновку.
История эта сливалась у меня в памяти со всем тем, что я в разное время читал о смутном и жестоком XVII столетии, о патриархе Никоне, о расколе, о борьбе за власть между царем Алексеем Михайловичем и церковью. История казалась мне легендой.