Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
В 1935 году легенда ожила: я побывал в Терновке. Мне, собственно, давно следовало ее повидать: именно здесь высадился я в ту осеннюю глухую ночь 1919 года, когда мне пришлось покинуть Бессарабию. Но тогда было темно, к тому же меня сразу увезли в Тирасполь, на явочную квартиру. Не удалось мне пройти в Терновку и в последующие дни: эпоха не благоприятствовала туризму.
В 1935 году Терновка оказалась обыкновенным советским селом: электричество, радио, клуб, две средних школы, две начальных, библиотека, стадион...
Федор Ковалев был жив, но видеть его мне не удалось: он не пожелал. Он вообще избегал встреч с незнакомыми людьми. Но заместитель начальника пограничной заставы познакомил меня с одним стариком раскольником, предупредив, что старик этот мог бы многое рассказать, но к нему надо уметь «подобраться». Это оказалось совсем не так трудно. Для раскольников табак «бесовское зелье». Едва мы завидели этого старика, я сразу вынул изо рта свою трубку и убрал ее в карман. Он оценил это проявление уважения. И вот мы сидели со стариком на лавочке у сельпо, и он простодушно рассказывал кое-какие подробности Ковалевского дела. Приведу одну из них.
— Стоит это, знатца, Федор и заваливает яму, а Парамон, шуряк его, из ямы и кричит: «Чего ты все на
ноги валишь? Чижало ногам-от! Ты на голову кидай!» Ну, он ему тады на голову и стал кидать.
Я уверен, что этот старик сам полежал в яме, но дал ходу в последнюю минуту: уж очень он просто и правдиво рассказывал, — как человек, который все своими глазами видел.
Я уходил из Терновки потрясенный. В каком, труднопостижимом смешении света к тьмы жила Россия еще вчера!.. Был XIX век, век великих гениев в русской литературе, в искусстве и науке. И этот блестящий век закончился терновским делом!
Я думал об этом, идя пешком из Терновки в Тирасполь, и внезапно вспомнил, что ближе к нашим дням, всего за семь лет до Октябрьской революции, здесь же, на Днестре, разразилась еще одна вспышка мракобесия, тоже кровавая и исступленная. Она породила массовый психоз и стала бедствием целого народа.
Некий молдаванин Ванька Левзоров, ходивший в Одессе по дворам с шарманкой и попугаем, предсказывавшим судьбу, постригся в монахи под именем Иннокентия и пошел по родной Бессарабии из села в село, предвещая молдаванам близкую гибель мира. Беднота поверила сразу. За монахом пошли толпы, целые деревни. Тогда встрепенулись кулаки. Они оценили возможности и вскоре объявили Иннокентия богом, который «проглотил голубя». За это Иннокентий со своей стороны признал их своими апостолами. Апостолы убеждали своих односельчан освобождаться от земных благ. Это облегчит им переход в мир праведный. Беднота опять поверила. Апостолы скупали у нее земельные наделы, скот, хаты, домашний скарб. Платили гроши — рубль за лошадь. Разоренные до нитки, оборванные, ободранные, голодные, с голодными детьми на руках, тысячи людей уходили в Балту, под стены монастыря: в монастыре жил их Иннокентий, и они хотели быть поближе к своему богу в минуту, когда наступит кончина мира.
Но «богу» было не до праведников: у него в келье денно и нощно лилось вино, гремели песни и плясали веселые бесстыдницы.
Праведников принимали все те же апостолы, они отбирали у несчастной паствы еще не проеденные гроши и благословляли идти по России, просить милостыни.
Один бог знает, сколько их сошло с ума от отчаяния, сколько умерло от голода, сколько костей молдавских осталось под снегом на севере, сколько истлело на юге.
Едва успел я написать эту страницу, у меня начались неприятные пререкания с собственной памятью. Не то чтобы она упрекала меня в отступлении от правды. Напротив* она находила, что все написанное верно, и даже-сама подсказала мне детали, которые могут только дополнить рассказ, — например, то, что я два раза сам, своими глазами, видел этого ражего детину Иннокентия. У него была обыкновенная пьяная рожа,— она распухла от водки и непотребной жизни. Но, боже мой, разве в этом было что-нибудь особенное, недостаточно-привычное, редко встречающееся? Потрясал не Иннокентий. Потрясал экстаз, в который впадали тысячные толпы, едва завидев его, потрясало доверие, с каким они внимали кулакам, когда те говорили, что Иннокентий — бог, что он проглотил какого-то голубя.
Именно на этой почве и пошли у меня передряги с моей памятью. Просто я не решался писать эту страничку: боялся, читатель не поверит. Да и как поверить, что описанное происходило не бог весть где и когда, а в европейском государстве, в XX веке? Никто не поверил бы! Я решил вырвать эту страницу.
«Не имеешь права! — внезапно повышая голос, заявила память. — Ты пишешь историю нашего времени? Все и пиши! Читатель должен знать, что застала революция здесь, на Днестре, что получила она в наследство от ушедших поколений. Боишься, не поверят? А ты свидетелей выставь! Неужели не найдется у тебя свидетелей?»
Я сдался. И пригласил в свидетели Семена Дмитриевича Брагуцу, с которым познакомил читателя еще на первых страницах этой повести, и его отца —Брагуцу Дмитрия Степановича, который появится несколько позже.
Семен Дмитриевич был мальчиком, ему было тринадцать лет, когда его отца втянул в иннокентьевщину, а затем разорил и пустил по'миру местный петрештин-ский апостол Софрон Бастаника.
Дальше все пошло как по писаному — семья ушла пешком в Балту. В монастырь Софрон не пустил: за это надо было внести много денег, а их не было. Осеннее ненастье встретили за монастырем, в поле, под открытым небом. Там мать постигла ужас и непоправимость их положения. Она сошла с ума и утонула или утопилась в речке Кодыме. Отцу Софрон приказал отправиться собирать подаяния в пользу монастыря. Отец взял мальчика и ушел. Это было в 1913 году. В скитаниях они потеряли друг друга и снова встретились на Днестре, только когда кончилась гражданская война.
В Петрешты нельзя было: там торчали оккупанты. Отец остался крестьянствовать на левом берегу, в Пав-лештах, как раз против Петрешт, и был избран там председателем колхоза. Перед сыном лежала другая дорога. Она открылась перед ним во время гражданской войны, в коннице Котовского, где парень научился грамоте.
Не без некоторого смущения Брагуца признался мне, что учиться оказалось гораздо, гораздо трудней^ чем крошить беляков шашкой. Он умолял, чтобы его приставили на всю жизнь к лошадям, лишь- бы освободили от учебы. Была минута, когда он почувствовал себя счастливым — командир эскадрона рассердился и прогнал его от себя:
— Марш ко всем чертям на конюшню! И на глаза мне не попадайся!
Но уже через два дня парень затосковал. На третий день он стоял перед комэска понурый и красный, и у него стучали зубы. Комэска рассмеялся и, ни о чем не спрашивая, выпалил:
— Ну что, черт некованый? Пришел? Марш на занятия! Жива-а-а!
Брагуца окончил Тимирязевскую академию. Когда мы с ним познакомились и подружились, он был директором агрономического института в Тирасполе. Он рассказал мне свою биографию. Это была история нашего времени. Теперь она предстала предо мной не в виде двух различных и несхожих миров, лежащих рядом в пространстве или во времени, а в облике обыкновенного человека, через жизнь которого прошла революция.
Спустя несколько дней я случайно оказался проездом в Павлештах и вспомнил, что там живет Брагуца-отец. Мне захотелось повидать его.
Это оказался еще бодрый старик лет шестидесяти, высокого роста, сухопарый, широкий в кости, бодрый и деловитый.
Мы сидели за беседой, когда вошел очень еще молодой командир-пограничник и с шутливым упреком сказал:
— Что же это, товарищ председатель? Соседи за урожай во как борются, а вы и не почешетесь. Идите, смотрите!
Мы вышли во двор. Он спускался прямо к берегу. По ту сторону реки по иссохшим полям медленно проплывал крестный ход. В бинокль пограничника все было видно как на ладони.