Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
— А ну? — буркнул жандарм.
— Этот Михай Гудзенко божился, что нашел книгу на дороге. Ложь! На книге написано, от руки и как раз, заметьте, тоже печатными буквами: «Ф. С.». Кто же это у нас «Ф. С.»? Это, я так думаю, Флорика Симонеску, учительница.
— Что-о?! — воскликнул жандарм так визгливо, точно его укололи. — Она же такая тихая особа!
— Что из того, что она тихая? — возразил Мазура.— Разве она должна кричать: «Арестуйте меня, я большевичка!»?
— Постойте, постойте, домнулэ Мазура! — все не приходил в себя жандарм. — Но ведь она румынка!
— А мало ли их и среди румын, вы думаете? Я уверяю вас, что она самая настоящая большевичка! Например, зачем она книжки раздает? Кто ж так делает? Ну хоть бы сама читала. Я бы тогда сказал — пусть ее господь всемогущий судит. А зачем же она другим дает? Зачем она к самым последним беднякам ходит детей учить? Зачем она, к примеру, эту Катю Сурду учит? Ясно, что большевичка! Раньше научит грамоте, потом даст
всякие книжки читать... А потом, смотри, добрым людям жизни нет. Вот оно как!.. Так что, домнулэ Ионеску,— сказал Фока в заключение, после небольшой паузы,— думаю, что вся компания тут. Сурду воровала бланки с печатью, учительница писала, Михай Гудзенко расклеивал. Опять скажу — глазами не видел, но душой верю.
Донос Мазуры был увенчан большим успехом: оба Гудзенко — отец и сын, — Катерина Сурду и учительница Симонеску на рассвете следующего дня встретились в помещении для арестованных.
Последней была приведена Катя. Трое сидели на полу избитые, у Миши вспухла губа. У его отца и учительницы— синяки под глазами. Однако ни Катенька, ни, к великой своей досаде, Ионеску не увидели на их лицах никаких признаков уныния, растерянности, страха.
Учительница, молодая женщина с открытым лицом и ласковой улыбкой, спокойно беседовала с Иваном Тихоновичем.
— Не сметь разговаривать! — крикнул жандарм.
На это учительница невозмутимо ответила:
— Арестованным можно. Разве вы не знаете, что сам король разрешил арестованным разговаривать?! И даже никому, кроме арестованных!
Гудзенко рассмеялся. Жандарм смутно догадывался, что это, собственно, смеются над ним. Пропуская Катю в помещение, он сорвал свою злость на ней, толкнув ее в спину.
Катя упала и непременно ударилась бы головой об угол стола, если бы ее не подхватил Миша. Держа ее секунду в объятиях, он прошептал:
— Не бойся, серденько! Не бойся, моя люба!
У порога несчастий и испытаний он наконец сказал ей то, чего не умел сказать раньше. А Катя подняла на него благодарные и счастливые глаза и так уверенно села на пол рядом с ним, точно это было самое лучшее место на земле. Она взяла Мишину руку и склонила голову к нему на плечо.
Иван Тихонович из-под бровей посматривал на обоих. Предстояли тяжелые дни, в сигуранце будут пытать. Выдержат ли эти молодые?
Катя была вся какая-то необыкновенно светлая, ясная. Она точно светилась счастьем внезапно раскрывшейся перед ней любви.
И все же в глазах ее пробегал время от времени тот самый блеск ярости, какой в иные минуты озарял лицо ее матери.
«Выдержат! — решил про себя Гудзенко. — Все выдержат!»
С утра пошел дождь: раненая рука Гудзенко-отца правильно предсказала результаты крестного хода.
За селом размыло дорогу. Это и некоторые другие посторонние и случайные обстоятельства помешали шефу Петру Ионеску отвезти арестованных в город своевременно. Он выехал с ними лишь на следующий день, часа в два.
Солнце, видимо, уже забыло про молебен, про показания барометра, про раненую руку Гудзенко. Оно снова пыталось обратить землю в шкварку. Арестованные устали от зноя и пыли. Они еще больше устали от Ионеску, который, не закрывая рта, расписывал им, что ждет их в сигуранце за кражу казенной печати, за подделку подписи должностного лица, за распространение разных этаких идеек и за неуважительные разговоры, которые показывают, как черным по белому, что они большевики.
На дороге было безлюдно и тихо. Монотонный голос Ионеску безостановочно сопровождало монотонное стрекотание кузнечиков.
Вдруг на дороге показался солдат — пограничник из ближайшего поста. Он был без оружия и бежал навстречу, размахивая руками и что-то крича.
Солдат бежал со стороны реки. А со стороны поля на дорогу вырвалась пароконная телега. Издали было видно, как над спинами лошадей бешено кружится кнут. Лошади бежали, точно за ними гнались волки.
— Что вы делаете?! — кричал солдат, увидев, что жандарм везет, по-видимому, арестованных. — Что вы делаете, ведь большевики идут!
— Какие? Откуда? — довольно простодушно спросил Ионеску, подтверждая лишний раз распространенное мнение о нем, как о человеке не слишком сообразительном.
'— Дурак! — забыв всякое чинопочитание, крикнул солдат вместо прямого ответа.—Откуда?! Из России! Откуда еще?!
Он показал рукой в сторону Днестра. Река представляла необычайное зрелище: ее пересекало множество лодок, в лодках сидели военные.
Покуда Петру Ионеску напрягал воображение, чтобы постичь, что все это значит, подкатила телега. В ней сидело несколько крестьян-украинцев из Петрешт. Увидев своих арестованных односельчан, они еще издали закричали:
— Дайте ему по потылице, бо наши идуть! Що вы на его дывытесь? Скорийше дайте ему по потылице!
— Погоняй! — крикнул жандарм вознице и, растерявшись, стал даже колотить возницу кулаком в спину.
Но возница обернулся и не спеша дал ему по зубам.
Глава восьмая
Двадцать шестого июня 1940 года правительство Советского Союза предложило румынскому правительству освободить Бессарабию. В ноте указывалось, что «Советский Союз никогда не мирился с фактом насильственного отторжения Бессарабии, о чем правительство СССР неоднократно и открыто заявляло перед всем миром», и что если захват территории был возможен на заре жизни Советского государства, то эти времена давно прошли и вопрос пора урегулировать.